Только с дочерью

У нас как раз были Эллен и Хормоз, когда установленные на улицах громкоговорители протрубили азан – призыв к молитве. Он вторгается в жизнь каждого жителя Тегерана по три раза на дню. Где бы вы ни были и что бы вы ни делали, вы не должны пропускать время молитвы. Впрочем, не возбраняется помолиться и позже, в течение последующих двух часов, но Аллах щедрее отмечает своей благодатью тех, кто возносит молитву сразу, как заслышит азан.

– Мне нужна чадра, – сказала Эллен, вскакивая на ноги.

Остальные правоверные, включая Амех Бозорг, стали готовиться вместе с ней, и вскоре из соседней комнаты понеслись звуки монотонного речитатива.

По окончании молитвы Амех Бозорг на все лады расхваливала Эллен.

– Слава Аллаху, – говорила она Махмуди. – Как же хорошо она молится. Аллах вознаградит ее.

В какой-то момент – в течение растянувшегося на целый день праздничного приема – Махмуди вступил в разговор с одним из двоюродных братьев Нассерин, который тоже был врачом.

– Почему ты не работаешь? – поинтересовался доктор Мараши.

– Да с бумажной волокитой все никак не разделаюсь, – ответил Махмуди.

– Так давай я поговорю у себя в больнице. Нам позарез нужен анестезиолог.

– Ты в самом деле мог бы за меня похлопотать? – с надеждой спросил Махмуди.

– Директор больницы – мой друг. Я посоветуюсь с ним, и посмотрим, что из этого выйдет.

Махмуди был сам не свой от радости – уж он-то знал, что значит водить дружбу с власть имущими. В данном случае возможность получить работу казалась вполне реальной. Махмуди, несмотря на природную лень, был настоящим профессионалом. Ему не давала покоя мысль, что как врач он мог бы иметь в Иране и положение, и деньги.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что надвигающиеся перемены могут сыграть мне на руку. Я уже и сейчас имела определенную, пусть и минимальную, свободу. Мало-помалу Махмуди убеждался в том, что ежесекундный надзор – занятие чересчур утомительное. Ради того, чтобы облегчить себе жизнь, он соглашался на мелкие уступки.

Теперь, если Махмуди пойдет работать, это еще больше развяжет мне руки. И уж конечно, залечит его уязвленное самолюбие.

Вторая неделя норуза ознаменовалась так называемым «празднеством» на побережье Каспийского моря – к северу от Тегерана, где проходит ирано-российская граница. Брат Ассий работал в министерстве по делам ислама – правительственном учреждении, конфисковавшем все имущество шаха. Рассказывая о невиданной роскоши, он предложил членам семьи воспользоваться бывшей шахской виллой.

Будь я в Иране новичком, такая идея привела бы меня в восторг. Вилла шаха! Но, умудренная опытом, я не поверила ни одному слову из этих россказней – в республике аятоллы красоте не было места.

И при всем богатстве моей фантазии ее не хватило бы на то, чтобы представить себя в числе двадцати шести человек, набившихся в три машины, – хорошенькое начало недели на шахской вилле. Однако чему я была рада, так это предстоящей возможности осмотреть окрестности. Я знала, что Иран – огромное государство, но понятия не имела, какую часть его территории нам с Махтаб, возможно, придется преодолеть, если когда-нибудь нам суждено отсюда выбраться. Поэтому я старалась быть предельно внимательной и не упустить из виду ни одной детали – просто так, на всякий случай.

Однако, чем дальше мы продвигались вперед, тем сильнее я падала духом. Ландшафт был прекрасен, и прекраснее всего – гигантские горы, вздымавшиеся выше и горделивее Скалистых гор на западе Соединенных Штатов. Кольцом смыкаясь вокруг Тегерана, они превращали город в ловушку. Зажатая на своем наблюдательном пункте со всех сторон, я смотрела на горные хребты, которые с каждым часом становились все величественнее и неприступнее. Я повела печальную беседу сама с собой.

Возможно, в течение этой недели судьба дарует нам шанс, и мы с Махтаб сумеем бежать. Мы могли бы проникнуть на корабль и зайцем через Каспийское море добраться до…

России.

Не важно! – убеждала я себя. Лишь бы отсюда вырваться.

В результате моих размышлений я пришла к ужасающему выводу. А именно: с каждым днем я все больше поддаюсь пессимизму, тоске и панике. Махмуди тоже стал раздражительнее; интересно, думала я, не было ли это подсознательной реакцией на мое подавленное настроение? По телу у меня пробежал холодок. Возраставшее напряжение – как мое, так и Махмуди – грозило срывом моего тщательно разработанного плана – усыпить его бдительность.

Я опасалась, что если в скором времени не произойдет чего-нибудь хорошего, то обязательно произойдет что-нибудь плохое.

Вилла шаха, как и следовало ожидать, была лишена всякого подобия западных удобств, и в первую очередь мебели. Вероятно, когда-то дом утопал в роскоши, но сейчас являл собой лишь голые стены, а посему все двадцать шесть человек, отужинав, улеглись спать прямо на полу в той же комнате. Поскольку здесь находились и мужчины, и женщины – сам ага Хаким спал рядом со мной, – то всю ночь следовало оставаться одетой по полной форме; я пыталась устроиться поудобнее в застегнутом наглухо пальто и с русари на голове.

Стояла ранняя весна, и свежий морской ветерок вливался в открытые окна. Мы с Махтаб дрожали от холода и всю ночь ворочались с боку на бок, в то время как наши иранские родственники спали безмятежным сном.

Утром мы обнаружили, что в округе стоит засуха. В связи с этим большую часть дня водопровод был отключен, и свое первое «праздничное» утро я провела во дворе вместе с другими женщинами, промывая сабзи и салат в единственном ведре с ледяной водой, в то время как мужчины либо почивали в доме, либо слонялись по двору, наблюдая за нашими трудами.

Позже мужчины отправились кататься верхом, что женщинам возбраняется.

Поэтому мы прогуливались по берегу, когда-то красивому, но сейчас замусоренному и загаженному.

Неделя тянулась бесконечно долго, неудобства и унижения множились с каждым днем. Мы с Махтаб терпели – другого-то выхода все равно не было. Мы уже привыкли терпеть.

Начало весны вселяло надежду и в то же время навевало грусть. Скоро в этих горах растает снег. Сможет ли друг Рашида переправить нас в Турцию? Теплая погода означала новые возможности.

Зима кончилась, и это заставило меня острее ощутить продолжительность моего заточения. Нас с Махтаб силой и обманом держали в Иране вот уже более семи месяцев.

По возвращении в Тегеран Махмуди узнал, что получил место в больнице. Он был на седьмом небе от счастья – целый день носился по дому, одаривал нас с Махтаб лучезарными улыбками, шутил, проявлял признаки любви и внимания, которые когда-то – как же давно это было – меня подкупили.

– С бумагами дело так и не доведено до конца, – признался мне Махмуди. – Но в больнице решили махнуть на это рукой и принять меня на работу. Им нужен анестезиолог. Когда бумажная волокита закончится, мне оплатят все задним числом.

Однако к вечеру его энтузиазм иссяк. Он впал в задумчивость, и я догадывалась, что у него на уме. Как он сможет совмещать работу с надзором за мной? Я решила оставить его в покое – у него не должно возникнуть подозрений, будто я заинтересована в том, чтобы выхлопотать себе свободу маневра. Пускай дойдет до всего сам. График его работы в больнице был весьма щадящим. Ему придется уходить из дома далеко не каждый день, да и тогда можно будет подстраховаться. Нассерин, безусловно, будет докладывать ему, когда я ушла и когда пришла. Я должна была возвращаться сразу по окончании уроков Махтаб, чтобы смотреть за Амиром, пока Нассерин в университете. За исключением четвергов, когда я посещала курсы по изучению Корана.

Мне казалось, что я слышу шум шестеренок в мозгах Махмуди. Мог ли он на меня положиться? У него не было другого выхода. В противном случае он должен был отказаться от работы.

– Чтобы по четвергам возвращалась сразу после занятий, – велел он. – Я буду проверять.

– Хорошо, – пообещала я.