Г. М. Пулэм, эсквайр

В моей комнате, куда мы поднялись вместе с Мери, меня ожидал Хью. Он тоже показался мне каким-то незнакомым. Дряхлеющий, слабохарактерный, надутый паразит.

— Вот это да! — начал Хью. — Значит, мы работаем в городе? Рекламируем? Ну и занятие для джентльмена!

— Заткнись! Вынь-ка лучше мой костюм для гольфа.

— Ничего себе! Вы только послушайте его, мисс Мери. А ведь мастер Гарри в детстве был настоящим маленьким джентльменом.

— Занимайся лучше своим делом. Ты как был, так и остался старым прохвостом.

Мы разговаривали, как всегда, и хотя я пытался говорить прежним небрежным тоном, в моем голосе прозвучали новые, резкие нотки.

— Мастер Гарри, разве можно так! Ведь я работал в домах, куда бы вас и на порог не пустили. Я служил в имении Уэйрелл Мэнор в Дорсете.

Об имении Уэйрелл Мэнор все мы слышали и раньше.

— А чем ты там занимался? Чистил башмаки?

Я и раньше не раз пускал в ход эти самые «башмаки», но сейчас мои слова прозвучали как-то иначе. Хью обычно только скалил зубы, но теперь вдруг побагровел.

— Мастер Гарри, позвоните, если вам еще что-нибудь потребуется, — проговорил он и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

— Гарри, — заметила Мери, — а ведь ты обидел его.

— Чем же? Мы всегда с ним так разговаривали.

Мери уселась у окна в мягкое кресло, и я поймал себя на том, что рассматриваю ее. У нее были такие же, как у отца, темные волосы и глаза и яркий румянец. Во всей ее фигуре угадывалась какая-то гибкость и чувственная грация, чего я раньше не замечал.

— Дай сигарету, — попросила она и протянула мне длинную изящную руку.

— Тебе разрешают курить?

Мери улыбнулась.

— За кого ты меня принимаешь? Что, мне пятнадцать лет? Теперь все курят.

— Да, видимо, так, — согласился я, вспомнив о Мэрвин Майлс.

— Гарри, ты нас больше не любишь?

— Что?! Почему ты так думаешь?

Мери откинулась на спинку кресла, положила ногу на ногу и закинула руки за голову.

— Интересно, удастся ли нам восстановить наши прежние отношения. Пока мы даже не знаем, что сказать друг другу.

Я подошел к Мери и погладил ее по голове.

— Не говори глупостей, — сказал я. — Мы остались такими же, как и раньше.

Мери покачала головой.

— Нет, мы стали взрослыми. Я чувствую себя так, будто только что закончила одну из книг про «Маленького полковника», пришла в нашу библиотеку и принялась читать нечто недозволенное.

— Ты и в самом деле поступаешь так?

— Разумеется. Хотя, по правде говоря, в нашей библиотеке нет почти ничего такого, что было бы мне противопоказано, если не считать Библию.

— Послушай, Мери, — сказал я. — Нельзя так говорить о Библии. Вальтер Скотт, умирая, попросил, чтобы ему принесли Библию.

— Ну и что же. Если бы ты знал меня, знал по-настоящему, ты бы не разговаривал со мной таким тоном. В Библии много неприличного, и ты это знаешь. Хочешь, я приведу несколько цитат?

— Нет, не хочу.

— Ну и пожалуйста! Ты всегда держался со мной, как старший, большой брат, всегда подчеркивал, что я всего лишь младшая сестренка. Именно так я чувствовала себя, когда ты уходил на войну, именно так я чувствую себя сейчас, когда ты вернулся.

— Ты по-прежнему остаешься для меня моей маленькой сестренкой.

— Да, но не будь же таким старомодным! Интересно, неужели ты и в самом деле такой уж пуританин? Любопытно было бы узнать про тебя всю подноготную!

Я понимал ее, и в то же время что-то в ее словах производило на меня нехорошее впечатление.

— А ведь может случиться так, что брат и сестра никогда не поймут друг друга, — продолжала Мери. — Между нами все как-то запутано. Было бы забавно, если бы мы вдруг прониклись взаимным доверием и стали поверять друг другу свои сердечные тайны — я тебе о мальчиках, а ты мне о девочках. Вот если бы нам напиться, тогда, быть может, у нас бы развязались языки.

— Послушай, Мери… — начал было я.

— Ну, так я и думала! — прервала Мери. — С тобой бесполезно разговаривать. А я все же постараюсь узнать, что ты собой представляешь. Ты можешь делать все, что заблагорассудится, а я должна сидеть тут взаперти. И ты хочешь, чтоб я была довольна? Гарри, ты можешь говорить со мной откровенно?

— О чем?

— О том, о чем ты обычно предпочитаешь молчать. Тебе это только пойдет на пользу — ты дьявольски скрытный человек.

— Не ругайся, Мери. Скажи-ка лучше, как вы тут все живете, — произнес я, усиленно пытаясь кого-нибудь вспомнить. — Как Альберт Оливер?

— Влюблен в меня.

— Что? Этот самодовольный дурак околачивается у нас?

— Я знаю, что ты терпеть его не можешь, а вот он часто рассказывал о тебе, и даже такое, о чем сам ты никогда не рассказывал.

— И что же он тебе рассказывал?

— Не важно… Есть еще одно дело, о котором я хотела с тобой поговорить. Мать попытается удержать тебя здесь. — Мери, очевидно, заметила какую-то перемену в моем лице, потому что не дала мне ответить и продолжала — Ты не смей оставаться, если не хочешь. Она каждого пытается заставить плясать под свою дудку.

— Мери! Нельзя же говорить так о родной матери!

Сестра встала и швырнула сигарету в камин.

— Прошу тебя, оставь, пожалуйста, свой проповеднический тон. Иногда я просто не в состоянии выслушивать твои замечания… Отец уже разговаривал с тобой?

— Нет.

— Боится, наверное. Она держит его под башмаком, а он все готов терпеть. Боже, вот уж чьей жизни не позавидуешь!

— Ну, знаешь, Мери…

— Замолчи, ради бога! Мне известно, что так нельзя говорить о родителях. Ты ничего ни о ком из нас не знаешь. Ты бывал дома только во время каникул, и тогда все относились к тебе очень мило. «Гарри должен хорошо провести время… Мы не должны беспокоить Гарри…»

Неожиданный стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Вошел отец.

— О чем вы тут болтаете? — поинтересовался он.

— Да так, — ответила Мери, — обо всем.

— Иди-ка отсюда и дай Гарри переодеться. Мы отправляемся играть в гольф, и ты можешь пройтись с нами.

— Пожалуйста, если хотите.

— Когда я смогу увидеть мать?

— Немного погодя… Часов в двенадцать, не раньше, — ответил отец. — Мы еще успеем вернуться и даже сходить на пляж искупаться. Времени у нас много. Кстати, Гарри…

— Да?..

— Постарайся не волновать ее. Она чувствует себя неважно.

Никогда еще наша совместная игра в гольф не доставляла мне такого удовольствия. Больше, чем что-либо другое, она помогла мне на некоторое время почувствовать себя в прежней атмосфере. Я уже стал забывать, как это чудесно — готовиться к удару по мячу, двигаться по площадке, обмениваясь с партнером короткими фразами. Первые шесть лунок я сыграл плохо, но у четырнадцатой и восемнадцатой меток счет у нас сравнялся. Отец был страшно доволен, когда первым загнал мяч в восемнадцатую лунку.

Часов в одиннадцать мы отправились на пляж, где поздно утром собиралось все общество. Все так же припекало солнце, все так же белел песок и пахло деревом и купальными костюмами. Те, кто не купался, все так же сидели в качалках на веранде клуба, словно они и не уходили отсюда. Тут были миссис Фрэйр и ее сестра, прихватившие с собой интересные книжки из публичной библиотеки; достопочтенный мистер Джеллисон в белом фланелевом костюме, поджидавший, когда часы пробьют двенадцать, чтобы выпить стакан разбавленного виски; старая миссис Симмс, болтавшая о своем шофере; миссис Мотфорд, как всегда рассказывавшая о том, что поделывала вчера ее Корнелия. Был тут и древний сэр Генри из английского посольства в Вашингтоне, проводивший в наших краях свой отпуск. В общем, собрались все старики, некогда представлявшие собой вехи моего детства, но теперь я видел их как-то особенно отчетливо, словно только что прозрел.

Знакомые мне ребятишки, которые носились когда-то но берегу и швырялись чем попало, выросли и стали такими же, каким был я, когда приходил на пляж в последний раз, а юноши и девушки, которых я знал, теперь перешли в другую возрастную и семейную категорию — двое из них даже обзавелись младенцами, уже способными ползать по песку. Я встретил, например, Луизу Митчел, вышедшую замуж за Уолли Джойса; она улыбнулась мне так, словно ее замужество ничего не меняло. Все они были рады видеть меня, и все задавали один и тот же вопрос: сколько я пробуду здесь, а когда я отвечал, что только до завтрашнего вечера, разговор сразу как-то разлаживался. Я начинал чувствовать, что уже стал посторонним для них человеком и что я вообще везде и для всех посторонний.