Испанский смычок

В горле защекотало, потом в носу. И дело было не в поэзии. Я почувствовал запах дыма. И увидел. Тонкую серую струйку, поднимающуюся из-под ее руки, как-то нескладно лежавшей на полированном подлокотнике кресла. Меня удивило вовсе не то, что она что-то прятала, а то, почему она, самая властная женщина в стране, вынуждена вообще что-то скрывать.

— Однако я неразумно расходую твои способности, — сказала она. — Ты вовсе не обязан давать уроки испанского. Ты должен заниматься только музыкой.

— А вы играете? — спросил я с явным нетерпением.

— Нет.

Она поняла, что я разочарован ответом.

— Меня учили. Но безуспешно. Там, где я выросла, строгие правила. Ты не слышал английское выражение «Дети должны быть на виду, но не на слуху»? Это неукоснительно соблюдалось, особенно когда в дождливые дни мы все собирались в помещении.

— Но вы могли бы учиться сейчас.

Она задумалась.

— Мать короля, ваша покровительница, единственная в этом семействе, кто разбирается в музыке. Я думаю, лучше человеку заниматься тем, к чему он способен.

За моей спиной кашлянул мужчина. В дверях появился слуга Уолкер. От моего взгляда не ускользнуло, что королева опустила руку, еще ниже за подлокотник.

Слуга говорил с королевой по-английски. Я разобрал только два слова — tea и served.

— Нет, — ответила ему она. — Лучше в будуаре. Я буду там с минуты на минуту.

Уолкер ушел, и она повернулась ко мне:

— Так вот, о языках… Ты знаешь французское слово «будуар»? А знаешь ли, что оно означает «быть сердитым»? Надеюсь, что, когда мы находимся у себя в комнатах для переодевания, мужчины не думают, что у нас плохое настроение. Хотя бывает и так. — С ее губ слетела едва заметная ухмылка. — Будуар, даже испанцы употребляют это слово. Но мне следует подавать хороший пример и использовать испанское tocador.

— Но, — сказал я, пораженный собственным нахальством, — у этого слова есть еще одно значение — исполнитель, музыкант. Если, например, вы скажете, что ищете утешения в своей tocador, то это могут понять превратно.

— А мне хотелось бы иметь собственного музыканта. Это гораздо лучше, чем быть хозяйкой модного концерта, где на виду у всех бедному королю только и остается что храпеть.

Я никогда не был особенно религиозным, не соблюдал большинство обрядов даже в те дни, когда много времени проводил с отцом Базилио. Но в тот момент я неистово повторял, как молитву: «Позволь мне учить тебя, играть для тебя, делать для тебя все».

Вслух я произнес:

— В вашем распоряжении, к вашим услугам.

Я говорил эти фразы и раньше, и они для меня не означали ничего особенного, во дворце они звучали постоянно. Но сейчас я в первый раз по-настоящему осознал их смысл: безоговорочная готовность исполнять приказы монарха.

— Что ж, кое-что ты можешь для меня сделать, — сказала она низким голосом. — Передай мне пепельницу. Вон ту, с часами. Есть ли в этом дворце хоть что-то, к чему не крепятся часы? — И, еще больше понизив голос, добавила: — На самом деле я больше не курю. Светским дамам есть о чем поболтать и так. Кстати, как звали американскую актрису, что была арестована за курение в общественном месте? Какой позор. Тем не менее… — Она замолчала, задумавшись. — Я пообещала, что брошу, и пришла сюда, только чтобы почувствовать запах табака. Мне его не хватает. Вот так.

Пепельница была приделана к декоративным часам с фарфоровыми, как большие чайные чашки, цветами на широком основании. Я потянулся к ней, собираясь передать ее королеве, но она оказалась слишком тяжелой. Я даже вскрикнул от неожиданности.

— Да, это она. Неси ее сюда, — подбодрила меня королева.

Я попытался приподнять это чудовище, но у меня получилось только наклонить его к себе на какие-то полдюйма, не более, и оно, ударившись об основание, снова вернулось на свое место. Тиканье часов смешалось с биением моего перепуганного сердца. Посмотрев на королеву, я понял, что похожая на гусеницу полоска пепла от ее сигареты вот-вот упадет на пол, всего в шаге от меня, и резко выбросил вперед правую руку в надежде ее перехватить.

Но беда в том, что я не вернул часы в устойчивое положение. И в тот момент, когда я прикоснулся к сигарете, принимая ее из пальцев королевы, раздался грохот — взорвавшаяся фарфоровая галактика рухнула на паркетный пол: сияющие обломки алых роз, белесая пыль, осколки стекла и одна из часовых стрелок, указывающая в никуда.

В дверях снова дал о себе знать Уолкер, а сигарета догорела в моих пальцах. Я взвизгнул и уронил ее, и тут же прикрыл ботинком. Опустив веки, я уже отчетливо видел, как грубые руки стражников хватают меня и тащат из комнаты.

И тут я услышал голос королевы Эны:

— Не думаю, что это поддается восстановлению. Какая я неловкая.

Я поднял глаза, но не обнаружил никаких охранников. Только Уолкер, стоявший спиной ко мне, уперев руки в бедра, рассматривал то, что валялось на полу.

— Может, что-то сгодится для реставрации одних часов короля Карла, — сказала она.

Уолкер пробормотал:

— Эти не короля Карла. Эти Фердинанда Седьмого, год тысяча восемьсот двадцатый или что-то около того.

Веки королевы затрепетали. Мне показалось, что она на грани обморока. Но нет, она просто театрально закатила глаза.

— Мой бог, ты слышишь это?

— Что именно, мадам? — спросил Уолкер, не смея взглянуть на нее.

— Тишину. — Она не скрывала своего удивления.

Уолкер вышел, чтобы позвать людей для уборки.

Когда эхо его шагов стихло, королева Эна сказала:

— Если ты не проболтаешься о моем курении, то я никому не скажу, что ты разбил часы.

Я был в таком замешательстве, что с трудом проговорил:

— Извините.

— Ничего, — сказал она. — Карл и Фердинанд были одержимы собирательством. Всех этих вещиц такое изобилие, что невозможно сохранить все в целости. Теперь тебе вряд ли захочется даже коснуться чего-нибудь?

На пути к выходу я не мог произнести ничего связного, только, заикаясь, бубнил обещание хранить наш секрет.

— Я тебе верю. Правда. — И она отпустила меня.

Вот так это началось: первый кредит доверия и первый шаг на пути к тому, чтобы стать личным tocador королевы. Я надеялся, что она снова пришлет за мной, но лето с его невыносимой жарой — такой, что, казалось, даже птицы уставали щебетать, — лето проходило. Король вернулся, затем снова уехал, на этот раз с королевой и тремя детьми. По словам камеристки, они взяли с собой много вещей, так как планировали надолго остаться в Сан-Себастьяне. Королева Эна любила бодрящую воду Атлантики и далеко заплывала. Два вооруженных и одетых в форму телохранителя не спускали с нее глаз, тяжело ступая по берегу в черных, заполненных соленой водой сапогах.

Во дворце от меня требовалось только одно: оставаться преданным учеником графа Гусмана.

— Итак, начинаем создавать, — объявил он в один из летних дней и стал учить меня вибрировать заново — с использованием метронома.

Прежде мне и в голову не приходило считать вибрато, подобно тому как отстукивают ритм, и контролировать с такой точностью движения, которые, как мне казалось, возникают спонтанно. Жестами он изображал размер вибрато, уточнял, как далеко я должен отклониться от исполняемой ноты — шире здесь, уже там.

— А вот здесь, — говорил он, — повторяй за мной.

И я следил за его руками, рисовавшими картину то вздымающихся, то ниспадающих волн.

Я проводил недели, выполняя эти упражнения, прислушиваясь к поступи метронома, следуя движениям учительского пальца в воздухе — медленно на этом пассаже, быстрее здесь. Когда мое вибрато теряло ритм, он подавал мне сигнал остановиться — снова и снова. Должно быть, то же чувствует ученый, препарирующий, например, птицу. Ну как можно представить ее в великолепии оперения, когда видишь на столе уже окоченевшее тельце и тем более внутренние органы размером не больше оливки, узенькие косточки и тончайшие вены?