История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Загудел электровоз. Дежурный в красной фуражке, мотаясь по платформе, засвистал, как соловей-разбойник. Провожающие посторонились. Пассажиры нырнули в вагон. Я заметил, что последней была Инга, все еще не поднявшаяся со ступеньки в тамбур вагона. И не напрасно: в последнюю минуту прибежал некто долговязый, очкастый, черно-лохматый и улыбающийся виноватой улыбкой человека, который, хотя и знает, что виноват и жалеет об этом, ничего с собой поделать не в силах. Это был Саша Осинин, муж Инги и отец мальчика Моти, с которым мы когда-то ловили кузнечиков и лягушек в окрестностях деревни Михалково. Саша отдал букетик ландышей Инге, и поезд тронулся.

Писатель Богов оказался моим попутчиком по купе. Русский язык еще и лечит. Так тень, наброшенную Ирочкой и Роговым на день моей души, растворилась радостью, дарованной началом путешествия с Ингой и Боговым. Поезд тронулся, оставляя за собой застывшего с желтым флажком дежурного по платформе. Делегаты «Общества книголюбов» перешли с площадки в вагон, и с ними Богов и Инга. Все друг друга знали по редакции. Инга оказалась в одном купе со мной и Боговым.

Разошедшись по купе, разместившись и рассовав чемоданы, литературная братия отправилась в вагон-ресторан. Я оказался за одним столиком с Боговым и Ингой. Счастливые карты выпадали одна за другой. Четвертым за столиком был ответственный секретарь редакции «Дружбы народов». Из обрывочных фраз стало понятно, что Инга (технический редактор журнала) и ответственный секретарь отправляются в Вильнюс, скорее, по организационным и финансовым делам, нежели творческим. В Вильнюсском издательстве «Вага» готовилась к изданию на двух языках (русском и литовском) антология поэзии. Надо было согласовывать композицию будущей книги, плотность текста, графические вставки, шрифты и т. д. Вполне понятно, что нам с Ингой не удавалось поговорить за столом о чем-то важном. Обед был добротный и незамысловатый: борщ украинский, солянка, шницель и котлеты по-киевски. К тому же, мы заказали бутылку столичной водки. От вина Инга категорически отказалась, сразу же заявив, что принципиально признает равенство между людьми литературы и искусства, независимо от того, женщины они или мужчины. Так что, решили начать с водки, а завершить, если захочется, шампанским. Беседа велась непроизвольно, слова соединялись непринужденно, как бывает при нечаянном застолье, когда за столом сходятся люди одного круга, если они даже не все были до этого знакомы и знают друг о друге по силовым линиями профессиональной общности. Эта общность, поэтому, легко допускает смену предметов разговора. Богов, узнав, что я работал над пьесами, которые ставил режиссер Баркос в Театре, расположенном на Малой Бронной улице, вспомнил, что, будучи зэком, сочинял песни для тюремного театра, которым руководил тот же самый Илья Захарович Баркос, в те времена — тоже зэк, в одном из лагерей ГУЛАГа, севернее Вологды. По странному совпадению, ГУЛАГовский театр ставил «Попрыгунью». Поэт Богов при этом ухмыльнулся, развернул газету «Вечерняя столица» и прочитал объявление о нашем спектакле в Кооперативном театре. Так что газета, к моему огорчению забытая в купе, вовсе не понадобилась. «Слава бежит впереди оленьей упряжки», — подхватила эстафету Инга и прикоснулась своим водочным стаканчиком к моему. «Какое мрачное совпадение! Мистика, — тихо сказал ответственный секретарь журнала. — Я тоже был зэком на Колыме». Он выпил свою водку и уставился в темнеющее окно вагона, пробормотав: «Метафизическая архитектоника нашей литературы: в ночи тиранической тьмы — просветы русских классиков». Ответственный секретарь продолжал напряженно всматриваться в мелькающие огоньки деревенек, отстающих от поезда. Потом он повернулся к нам, налил водки, отрезал от шницеля, выпил и пожелал нам спокойной ночи. «А шампанское, Станислав Сергеевич?» — напомнил Богов. «Сегодня без меня», — поднимаясь и положив десятку под хлебную тарелочку, раскланялся ответственный секретарь.

Шампанское все-таки заказали. Оно прибыло в ведерке со льдом, как заведено в гусарских фильмах. В два приема мы распили шипучее розовое ароматное шампанское, оказавшееся «Донским искристым», расплатились и отправились в свой вагон. Мой догадливый попутчик поэт Богов нырнул в купе, выразительно пожелав мне и Инге спокойной ночи. Наконец-то мы остались одни, как бывало несколько раз до этого. Между прочим, букетик ландышей, принесенный Сашей Осининым для Инги перед самой отправкой поезда, так и сопутствовал ей: от подножки вагона — в купе — в вагон-ресторан — в коридор вагона. Как талисман? Как защита? Напоминание?

Мы стояли у приоткрытого окна в коридоре вагона. Звезды не отставали от нашего поезда. Проводник несколько раз пробегал, поглядывая с недоумением. Время было позднее. По соображениям проводника, пора было нам угомониться, каждому уйти в свое купе или найти простое решение, которому проводник готов был помочь. Сказать по правде, я оказался совершенно неопытным соблазнителем. Все мои немногочисленные романы, происходившие в студенческие времена, наверняка были похожи на влюбленности, которые случаются с каждым молодым человеком в эти годы. Потом наступила эпоха Ирочки, когда любовные отношения приобрели черты такой бесхитростной естественности, что постепенно я потерял навык ухаживать за женщинами, даже если они мне нравились. Все из-за того, что у меня долгие годы была, по сути, только одна женщина, в которую я был безумно влюблен. Этой женщиной была Ирочка. Никакой другой женщины у меня не было, да мне и не нужно было. Настенька не идет в счет из-за своей кошачьей приживляемости и бескровного отторжения. Мы стояли у окна в коридоре спального вагона. Поезд уносил нас из Москвы в Вильнюс. Меня — от моей вечной возлюбленной, нареченной, моей единственной в мире женщины, если можно применить этот космический образ к моим отношениям с Ирочкой Князевой. Поезд уносил меня — от Ирочки, а Ингу — от мужа Саши и сына Моти, о которых я знал совсем немного. Она так и держала в руке букетик Сашиных ландышей. Мы стояли около вагонного окна так близко друг к другу, что можно было говорить шепотом. И мы начали говорить вполголоса или даже совсем почти не произнося слова, а изображая звуки губами и придыханиями.

Но шепотом и мимикой долго и откровенно не поговоришь. Разве что договоришься начать в будущем разговор о чем-то сокровенном. Но мы и этого не делали. Не договаривали(сь). Стеснялись друг друга или не умели тайком перешагивать черту. Наконец, чтобы начать с чего-то, решили вернуться в ресторан. «Будем пить вино! — загорелась Инга. — Вы какое предпочитаете?» «Мукузани, — назвал я первое попавшееся. Попавшееся первым потому, что его чаще других выбирала Ирочка. — Да, Мукузани! Хотя в этом поезде вряд ли держат грузинские вина». «Тогда какое-нибудь литовское. Я слышала, в Литве делают вкусные наливки. Или — давайте — целую бутылку шампанского, такого же, как мы пили за обедом! Как вы, Даня?» Мы к этому времени прошли через несколько вагонов. На одной или двух площадках полусонные пассажиры дотягивали последние перед сном папиросы. Еще на одной всполошили целующуюся пару. Наконец, мы шагнули в тамбур вагона-ресторана. Дверь была закрыта. Я нажал на ручку. Дверь не поддавалась. «Как жаль, Даня, мне так хотелось выпить с вами хорошего вина. Или шампанского! Или, может быть, литовскую сладкую настойку? И разговаривать, разговаривать. Рассказывать друг другу, например, о моем муже Саше и вашей… как ее зовут? Ведь столько лет прошло. Я забыла ее имя. Или она — теперь другая?» «Ира, Ирочка, — выдохнул я, продолжая стучаться в дверь вагона-ресторана. — Вечная моя возлюбленная — Ирочка». Наконец дверь приотворилась, и выглянул официант в железнодорожной синей тужурке взамен белой столовской курточки. Это был тот самый официант, который обслуживал наш столик. Он узнал нас, вспомнил по щедрым чаевым и мгновенно принес холодную, в росинках влаги на зеленом пузатом стекле, бутылку донского шампанского. Удача придала мне уверенности. По возвращении в наш вагон я растолкал проводника, сказав, что моя спутница Инга Осинина — известная писательница, и ей нужен абсолютный покой перед завтрашним выступлением, а, следовательно, отдельное купе. Оказалось, что как раз пустует купе СВ, куда проводник перенес Ингин чемодан. Интересно, что в поезде была принята некая усредненная денежная сумма, которую платили как эквивалент за разнообразные услуги официанта или проводника. Например, за купе СВ. Должен сказать, что ни до этого, ни после я не ездил в СВ. Рассчитано это купе было на двоих. Сразу же мы оказались в путешествующем на колесах гостиничном номере с унитазом и раковиной. «Даня, да это просто роскошь! Пойду вымою руки и ополосну лицо». Видно было, что Инга немного нервничает. Ландыши она поставила в стакан с водой, как ставят талисманы, предохраняющие от зла.