Дом с золотыми ставнями

Немного времени спустя меня нашел Маноло и сказал, что хозяин велит прийти.

Я чем-то занималась в бельевой сеньоры – темной, пропахшей лавандой комнате, и не столько работала, сколько готовилась к предстоящему поединку. Я была одна и могла рассчитывать лишь на себя. Напустив самый спокойный вид, я последовала в кабинет за лакеем.

Дон Фернандо ждал; жестом он попросил меня сесть рядом на диван. Я последовала приглашению без робости. На лице сеньора читалась смесь трусости и задора; удайся сбить с него задор – это означало бы победу. Хотя этот человек ставил меня иногда в тупик. Неспособный ни к чему, ошибка господа бога. По мне он сходил с ума по-настоящему, но себялюбие его выворачивало наизнанку даже любовь, и он считал, что полюбив меня, тем самым сделал мне невероятное одолжение. А урока, однажды полученного, хватило ненадолго. Он начал со знакомой песни:

– Не можем ли мы снова стать друзьями?

– А разве мы были когда-нибудь друзьями, сеньор?

– Поначалу, мне кажется, ты была уступчивей.

– Тогда я не умела постоять за себя.

– Но зачем тебе со мной воевать? Я не буду больше так требователен, хотя один бог знает, чего мне это стоит. Право, я готов был разорвать тебя на клочки, видя, как ты каждый день у меня под носом крутишь задом. Я могу примириться даже с тем, что ты замужем за конюшим, лишь бы ты уделяла мне хоть каплю внимания и нежности.

– Если вам дать палец, сеньор, вы откусите руку вместе с головой. Вы такой, что не довольствуетесь частью и скоро потребуете себе все больше и больше.

– Но, карамба! Я веду себя до того прилично, что стал противен самому себе. У Белен теперь будет долгожданный ребенок (я едва не фыркнула в кулак), и все довольны, кроме меня. Хватит сердиться, красавица, ты знаешь, как я тебя люблю.

– Я не сержусь – сердита битая спина.

– Ах, сколько можно об этом помнить?

– Сразу видно, что вам ни разу не перепадало плетки, сеньор, иначе у вас тоже была бы память получше.

– Ты дерзишь? Жена тебя разбаловала. Я сам бы тебя разбаловал, будь ты со мной так же покладиста, как с ней. Попросту, душа моя, не серди меня. Я ведь бываю и злой.

– Знаю. Только вы забыли, чем это может кончится?

– Забыл и не хочу вспоминать!

Он сгреб меня в охапку и свалил на диван. Впрочем, я не сопротивлялась. Лежала себе – руки под голову, и посмеивалась, пока он не заорал:

– Проклятая! Ты опять за старые штуки? Они не пройдут тебе даром!

Задор пропал с перекошенного лица, остались страх и ярость. Я поправляла помятые юбки и объясняла неторопливо: – Успокойтесь, сеньор, я не хочу лишать вас всех радостей жизней. Остальных – как хотите и сколько хотите, не трогайте только меня. Э-э, вот этого не нужно. Если вы пустите вход плеть вы это уже пробовали, и я тоже… Разрешите мне, сеньор, идти – уже поздно.

– Постой же… ах каналья! Значит, с кем угодно, кроме тебя? А ты с кем угодно, кроме меня?

– Ни на кого не претендую, сеньор: я замужем.

– Значит я тебе не хорош после всего? После всех глупостей, которые натворил ради тебя? Так, так. Я тебе говорил, что этого не спущу. Я найду, как тебя пронять. Ты мною пренебрегла? Хорошо же. Ты об этом еще… Он затряс серебряный колокольчик. – Маноло, эй, Маноло!

Лакей явился сию же секунду.

– Рабочих с сахарной плантации уже заперли на ночь?

– Только что, сеньор.

– Вот эта королева будет сегодня ночевать в мужском бараке! Ну что, гордячка, это тебе подходит больше, чем моя постель?

Я не знаю, что ему стукнуло в голову и почему он не мог сложить два и два. Я не слишком хорошо знала рабочих с сахарной плантации, но меня там знали отлично.

Как сеньору не вспало на ум, что не один негр не осмелится обидеть колдунью, которой я давно прослыла? Мне уступили самый удобный гамак. Если что-то и мешало спать, то лишь молоко, которое распирало грудь, и беспокойство, управится ли с сыном девчонка? А, впрочем, Фе была хорошей и опытной нянькой.

К открытию барака – ни свет ни заря – сеньор ждал меня у ворот.

– Весело было, красавица?

– Они, сеньор, хорошо воспитаны. Они не станут приставать к женщине, если ей не хочется.

– Ладно, иди отсюда, – процедил дон Фернандо сквозь зубы. – Только не думай, что все позади.

Я так не думала и весь день ждала: что-то он еще устроит?

Вечером Маноло позвал в гостиную. За столом – сеньор, сильно навеселе, перед ним открытая бутылка и рюмка. Чуть поодаль – майораль и тоже держит в руке рюмку.

– Красотка, – начинает сеньор без предисловий, – ты у нас сейчас безмужняя, а это не годится, потому что ты одна заскучаешь. Но поскольку вшивота с плантации тебя боится – уж будто ведьмы и не бабы! – я тебе сам нашел любовника, и такого, что не испугается. Сам потому что такой же! – И хохочет, тыча пальцем:

– Давид, знаешь, кому я ее сейчас отдам? Лысому пастуху, – он сам ходит в красном лоскуте, сам из их компании, уж он-то не перетрусит! Вот сейчас и отведи ее к нему!

Но Давид неожиданно воспротивился, и по голосу было заметно, что он вовсе не пьян:

– Я что, должен вести ее как корову на случку? Надо мной все негры смеяться будут! Я не побоюсь ее выпороть, если прикажете, но служить посмешищем не желаю.

– Нет-нет, – поспешно остановил его барин, – драть не надо. Зачем уродовать такое тело? Натан, отведи ее в карцер, туда же отведешь женишка, запри их и чтобы все было как надо! А, что еще: если кто-нибудь из двоих начнет артачиться, ты на этот случай поймай пару любых черных ублюдков в женском бараке и если что – их-то и бей! А что, красавица, нравится тебе это? – и снова пьяно захохотал.

– Ну, скажи?

Что такому скажешь?

– Сеньор, вы считаете, что накажете этим меня? Ошибаетесь: только себя.

Переночевать с лысым Мухаммедом? Посмотрим, как-то сладко это будет для вас.

Что-то все же он понял и даже слегка протрезвел.

– Что ты со мной можешь сделать? Я тебя пальцем не тронул и бить тебя не будут!

– Я – ничего. Вы, вы сами – свой палач. Ну, баста! Эй, Натан, прохвост! Веди меня к лысому, и никого не надо трогать: все будет так, как велел сеньор. Если бы он еще знал, чем это кончится…

– Стой! – одним прыжком хозяин загородил дорогу. – Чем это ты грозишь, ведьма?

– Ничем; но лучше бы вы одумались.

– Ах, вот что! Пошел, Натан!

И вот я очутилась в карцере, убранном самым издевательским манером: пол покрыт ковром, на лежанке постель с подушками, даже в углу торчит какой-то букет.

Наверху, в узком окошечке, слышны голоса двух холуев. Отворилась дверь – втолкнули лысого. Его взяли прямо в коровнике, ничего не сказав, и он просто опешил, увидев меня.

Положение было глупейшее и гнуснейшее. Ни до того, ни после я не оказывалась в положении настолько гнусном. Даже порка не была так унизительна. Мужчина, сидящий передо мной, заливался буро-пунцовой краской от стыда и гнева. Он умирал бы от счастья, окажись наедине со мной в других обстоятельствах.

– Может быть, можно этого не делать? Пусть лучше меня побьют.

– В том-то и штука, Мухаммед, что бить будут не тебя и не меня.

– Его ждет за это раскаленная печь, душа моя.

Оконце давало мало света. Солнце садилось, в подвале сгущались сумерки.

– Я пропустил вечернюю молитву, – сказал он. – Здесь есть чистая вода?

Он опустился на колени лицом к глухой стене, обратясь в ту сторону, где лежала полузабытая родина и город под названием Омдурман. В непонятных словах слышались сдержанная сила и грусть. Этот мужчина заслуживает истинной любви, но горькая ему досталась доля.

Когда молитва была закончена, плотный сумрак заполнял нашу тюрьму. Араб не торопился приблизиться ко мне, и я нашла его на ощупь в целомудренном покрывале тьмы.

– Иди ко мне! Я знаю, что эта ночь – оскорбление для обоих. Но так распорядилась судьба. Ты должен ей покориться, а я… считай, что я пришла к тебе по собственной воле.

Его тело было словно заперто на невидимые замки, и приходилось его взламывать один за другим, – тело монаха, привыкшее быть лишь вместилищем души. Оно с трудом обретало себя, свои права и свою силу. В горле у меня стоял комок, и душили слезы. Проклятая рабская чаша, она горька не трудом и не побоями – горше всего она унижением.