Русский жиголо

Признаки старения. Они проявляются сразу после твоего появления на свет, просто ни ты, ни окружающие пока не могут их видеть. На самом деле смерть сразу открывает счет, с самого рождения она кроется в складочках нежной кожи младенца, в его кудрях…

Развитие всегда приводит к разрушению. Самые могущественные цивилизации всегда пожирали сами себя или друг друга на пике своего величия. Вот загадка высшей несправедливости природы – почему именно тогда, когда за твоими плечами появляется этот ужасный жизненный опыт, груз воспоминаний, омрачающий твои и без того беспокойные сны, именно в то время, когда ты, наконец, понимаешь, что можно и нужно жить не торопясь, что личное и интимное намного важнее общественного и социального, а иррациональное значимее порядка, именно в это время смерть встает перед тобой в полный рост?

Всю свою жизнь ты стараешься для других. Ты никогда не принадлежишь сам себе. В детстве ты хочешь радовать своих родителей и учителей, ты ищешь их одобрения, и желания твои продиктованы их желаниями, а потом, буквально через мгновение, ты уже вкалываешь как проклятый, чтобы обеспечить свою семью, теперь ты заботишься уже о своих собственных детях. О тех самых детях, что вряд ли будут звонить тебе в старости чаще одного раза в неделю, не говоря уж о том, чтобы заехать к тебе в гости…

Впрочем, не важно, речь не об этом, забота о потомстве – инстинкт, без него человечество перестало бы существовать. Так что это не преодолеть, это сильнее нашего рационализма.

Итак, в тот самый момент, когда твои дети, наконец, встанут на ноги, когда, казалось бы, ты сможешь начать жить для самого себя, тебя постигнет полнейшее разочарование. Хуй не стоит, врачи запрещают пить, не говоря уже о наркотиках, слабеют зрение, слух, память и мышцы, гниют и ломаются зубы, некогда плоский и подтянутый живот превращается в мерзкое пузо, и вот смерть стальной когтистой лапой вцепляется в твое горло.

Совсем скоро и у меня признаки старения будут настолько явны, что не заметить их станет невозможно. Очень скоро я превращусь в рухлядь, в заживо гниющую горбушу, в руины, седину, испражнения, хлебный мякиш, горы нитроглицерина, запах мочи и мерзкие мысли о том, как бы протянуть еще один унылый день.

Вот так. Время проходит, приходит осознание, что я был рожден просто так, без всякой миссии. Цель моего пребывания здесь отсутствует, как впрочем, и у большинства людей, как, впрочем, у всех.

Да, да, возможно, цели нет ни у кого, просто некоторые сами ее выдумывают, чтобы не так скучно, не так страшно было жить. Чтобы не так горько было встречать каждый день нелепой, никчемной, пустой жизни, обыкновенного физического, животного существования, чтобы сердце не обмирало от страха при каждом взгляде на календарь или часы, при каждой записи в ежедневнике. А ведь ты всегда считал себя отличным и особенным, нет, даже избранным.

И вот стало ясно, что это все бред и детские выдумки. Ты такой же, как все, один из миллионов, винтик, червяк, и, если ты исчезнешь, ничего не изменится, солнце будет светить, и люди забудут о твоем существовании довольно быстро, кто-то уже через пару дней после твоей смерти, а кто-то через год, но что такое год по сравнению с вечностью?

И тогда ты понимаешь, что у тебя остается лишь одна возможность. Единственный выход – стать до предела плохим, даже преступить и этот предел, стать асоциальным, презреть все возможные общечеловеческие нормы, жить вне правил и даже вопреки им, творить нечто поистине ужасное и варварское, вроде публичного каннибализма…

Иногда мне кажется, что я уже переживал нечто подобное. Оно скрыто где-то там, на помойке моей памяти. Я знаю, что мое сознание хранит ужасную тайну про меня самого, но я не хочу копаться в этой грязи. Я просто не хочу это знать. Впрочем, иногда даже это мне представляется слишком легким и скучным и совсем не забавляет. И тогда наступает время взорваться…

Итак, Вероника уходит, а меня с собой, естественно, не берет. Очень глупо с ее стороны, потому что я бы разрядил им обстановку. Представляю, что это будет за занудство – встреча мамаши, растерявшей всякую способность к материнской любви, и сынка, с трудом изъясняющегося по-русски, отпрыска, никогда эту самую любовь не ощущавшего, да и не нуждающегося в ней вовсе.

Они усядутся друг напротив друга в каком-нибудь дорогом кафе, за прозрачным столом, на мягких кожаных диванах, закажут минеральную воду без газа и по легкому салату и начнут старательно трепаться о полной ерунде, скрывая образовавшуюся неловкость. Вероника наверняка будет мучиться от навязчивого желания выпить и станет проклинать про себя этот мир, в котором как-то не принято закидываться с утра скотчем.

С такими мыслями я встаю с кровати. С огромной кровати черт его знает какого века, в меру скрипучей и мягкой. С шикарного аристократического антиквариата с массивными резными ножками и спинкой. Что в нем только толку, если Вероника занимается сексом где угодно, кроме постели. Мне кажется, это связано с какой-то ее детской фобией. Может быть, папаша как-то, напившись, изнасиловал дочку в ее детской кроватке, а может быть, наоборот, маман брала ее к себе в постель «погреться», долгими зимними вечерами поджидая своего статусного супруга с очередного затянувшегося совещания.

Впрочем, Вероника никогда не рассказывает о том времени, когда она была маленькой. Она вообще не любит распространяться о своем прошлом, всегда уходит от этой темы.

«Возможно, в прошлом у нее было слишком много боли и унижения», – думается мне. Отсюда – ее желание подавлять и унижать. Что же, я допускаю эту игру, главное – не она, главное – дивиденды.

На лицо я делаю себе маску из клубники и киви, на голову – маску из водки и желтка, это очень укрепляет корни, я пью свежевыжатый мандариновый сок и размышляю, чем бы сегодня заняться. Я думаю о магазинах и том, что если бы Вероника и вправду заботилась обо мне, то оставила бы свою кредитную карточку на тумбочке у кровати с какой-нибудь милой запиской. Я даже начинаю подсознательно верить в это чудо, хоть наверняка знаю, что чудес не бывает. Я даже подхожу к тумбочке и оглядываю пол вокруг нее в надежде, что карточка случайно упала. Тщетно.

Я не очень расстраиваюсь, ведь то, что я внезапно поддался слабости и поверил в невозможное, тоже является всего лишь игрой. Вернее, частью Большой Игры, придуманной мною для себя самого.

И без нее моя жизнь была бы совсем невыносима.

В номере звонит телефон. Я не подхожу, ведь мне никто не нужен, я самодостаточен, впрочем, возможно, это всего лишь слово на букву «С». Так или иначе, телефон надрывается, но мне наплевать, мне плевать, детка, мне и правда никто не нужен, или, наоборот, это я никому не нужен, как бы там ни было, плевать, я не собираюсь отвечать на звонки, а Веронику пусть ищут по мобильному.

Телефон не умолкает, я испытываю все больше и больше раздражения. Ну, и кому там приспичило?! Наконец, приходится взять трубку.

Голос на том конце телефонной линии мигом приводит меня в ступорозное состояние:

– Чего так долго к телефону идешь? – вместо приветствия говорит Тимофей.

Я молчу, пытаюсь унять дрожь, внезапно охватившую меня.

– Мамочка отправилась на встречу со своим генетическим отпрыском, да, Филипп?

Я молчу, не хватало еще подыгрывать этому психу.

– А чем занято брошеное дитя?

– Я только проснулся, – хмуро бормочу я.

– Да, я так и думал, – хихикает Тимофей, – ты не из тех, кто рано встает. Ты, кстати, как, после нашей встречи, восстановился?

– Да вроде нормально, – говорю я, а сам думаю, что зря я до сих пор ничего не сказал Веронике. Тогда бы мы вместе придумали алгоритм действий с этим лысым психом, выбрали бы правильную модель поведения.

– Что звонишь? – спрашиваю как можно более неприязненно.

– Раз мамочки нет дома, детки могут пошалить, – этот убогий явно настроен юмористично, – детки могут порыться у нее в сумочке.

– Что? – от волнения у меня першит в горле.