Фактор Николь

Суахили?!

Викуся, ты где?

Я – везде, мама. Я – всё и везде…

Вера Ивановна вздохнула. Еще раз окинула взглядом могилу, ограду, скамейку, еще раз убедилась. Вслух сказала:

– Место есть. Место есть еще…

– Мама! – вспыхнула Викуся и прижалась щекой к щеке. – Ну не надо… об этом…

– Не для меня, – коротко сказала Вера Ивановна и пошла прочь.

Долго Семен мялся-стеснялся… Еще бы дольше стеснялся – вышло бы совсем плохо. Неприлично бы вышло.

После похорон мамы Вера Ивановна быстро продала квартиру в Сибири и долго разбирала вещи. В мусор, людям, на память. Больше всего получилось в мусор. Люди стали сытые и чужих ношеных вещей не хотели. Ни диванов, ни плащей… Вера Ивановна людей понимала: если можно купить в магазине, то чего брать старье? Что бы ни говорила родина о пропавшем патриотизме, с товарами народного потребления стало намного лучше. Очень хорошо стало…

Сначала маминых вещей было очень жаль, Вера Ивановна даже прикидывала кое-что на себя. Например, хороший халат в леопардах. И сел он на нее как специально сшитый. И рука по проторенной дороге сразу опустилась в карман. А там – бумажка. Письмо. Вера Ивановна решила не читать. А потом подумала: как не читать? А вдруг что-то важное.

Важное и было. «Дорогая мама, извините, что так называю, но кроме Вас, у моей Веры родни нет. И посоветовать ей некому…»

«Хорошо, что не отдала диван», – подумала Вера Ивановна и осторожно присела. Семен… ай да Семен… Ишь ты…

Он писал, что ушел к Светке в качестве воспитательного мероприятия, но полностью фиктивно не получилось, потому что не железный. Однако жить со Светкой он не хочет и потому обязуется вернуться и не бегать «по отрезку», а тем более не загонять ситуацию в тупик… «В треугольник», – усмехнулась Вера Ивановна.

У «дорогой мамы» Семен просил «вмешательства и заступничества». Прямо как Викуся у Пресвятой Девы… «И даю Вам честное офицерское слово, что больше никогда я не посмотрю налево, разве что при переходе улицы в положенном месте!»

…Людям вообще ничего не досталось. Вера Ивановна вынесла всё прямо к мусорным бакам. Пользуйтесь, бомжи… Пользуйтесь.

Очень зло ей было на душе. Так зло, что пискнувшая было родина – «А ты бы как поступила? Ты бы вмешалась? А как же политика мирного сосуществования?» – была послана в сорок третий год, под автоматы драпавших фашистов. И там ей, конечно, было стыдно и неудобно. Родина должна защищать своих детей, а не тыкать их носом всю жизнь за «оккупированную территорию»! Мама вроде бы тоже должна…

Тридцать лет носила письмо в кармане халата. Этот, леопардовый, был совсем новым… Значит, до него был другой, третий, пятый… Сколько халатов познало письмо Семена?

Вот такой глупый вопрос поселился у Веры Ивановны в голове и не давал покоя. Дома она даже попыталась написать большую хронологическую таблицу всех своих вещей, чтобы девочки потом не путались. Но запуталась сама, сбилась, расплакалась вдруг из-за черной каракулевой шубы, так и не купленной, хотя и дважды отложенной в магазине меховых изделий… из-за белого платья с фатой, которого тоже не было, потому что женились они с Семеном не молодыми и все думали, что не невинными, а это неправдой было, и Семен мог подтвердить… из-за сабо расплакалась, которые не взяла с собой с Кубы, думая, что это не обувь, а глупость, а здесь они как раз вошли в моду через пять лет…

Расплакалась. И слезы были мелкими, как капли пота, и не катились, а застывали на лице соленой, саднящей маской.

…Викуся проводила Веру Ивановну до квартиры. И даже зашла, несмотря на острую фантомную боль в удаленных «восьмерках». Лицо у Викуси было действительно несчастное, и чай она пила маленькими, как будто раздробленными глотками. А после чая – борщ, а от жаркого отказалась. Вере Ивановне это было неприятно: каждый день в холодильнике полный обед. А есть некому…

Каждый вечер Вера Ивановна относила нетронутый обед дежурному в районный отдел внутренних дел. Заносила в коридор-предбанник, ставила под самый дальний откидывающийся стульчик и быстро уходила.

Тайные дары…

Отложенные дары…

Иногда просроченные…

…В Риме Вера Ивановна была по профсоюзной путевке. Все тогда совпало: муж – милиционер, двое маленьких детей, сама – доцент кафедры истории КПСС, а жена заведующего, тоже доцент, сломала ногу. Путевка так сильно горела, что никого лучше Веры Ивановны не нашлось. Плюс пятьсот рублей. Семен копил на машину, но отдал ей легко. Сказал: «Рим – это не каждый день. Это очень редко у людей бывает». Вера Ивановна не могла с ним не согласиться.

Одна женщина из группы сказала Вере Ивановне, что в храме Святого Петра необходимо найти этого самого Петра, взять его за ногу и загадать желание. И это желание обязательно сбудется.

А как найти? Вера Ивановна так загорелась идеей желания, что «весь Рим» думала только об этом: как найти, как узнать, у кого спросить? Когда гид указал на фигуру, Вера Ивановна даже обиделась: слишком легко. Она не верила в то, что дается слишком легко и без борьбы. И была права. Как только черная, отполированная чужими прикосновениями ступня святого Петра оказалась под ладонью Веры Ивановны, родина сказала ей: «Нельзя трогать руками!» – «Я – как доцент кафедры истории КПСС! Я не ради себя, я – ради человечества! Я – чтобы мы с Америкой навсегда помирились и не было ядерной войны», – вслух, громко сказала Вера Ивановна.

На самом деле она хотела попросить у Петра надежное средство от перхоти. С одной стороны, просьба такая глупая, что с ней смешно было обращаться в партком и грешно – к своим, к православным святым. С другой стороны, хотелось быть красивой. Святой Петр, пришедший в Рим умирать, должен был это понять. Хоть и мужчина, хоть и католик, хоть даже и иностранец.

Про перхоть Вера Ивановна так ничего и не сказала. Но перхоть – прошла. Как-то в один момент – раз и нет. Как не было. Когда генерал Игорь Ильич стал свататься, Вера Ивановна посмотрела на себя со стороны и увидела: нет перхоти! Исчезла… И этот факт потряс ее куда больше, чем решительное заявление жениха добиться своего во что бы то ни стало – мол, не привыкать, длительное сидение в засадах не раз спасало ему жизнь.

…Когда Викуся доела борщ, Вера Ивановна спросила:

– А что квартерон?

– Все в порядке, – заспешила дочь, – все хорошо. Торговля идет как надо. Заключил договор на поставки овощей для китайских ресторанов.

– Если он еще раз будет жениться, мы должны забрать Сёму. Чужие дети никому не нужны. Слышишь, Викуся?..

– Мам… – испугалась она. – Что ты такое говоришь?

– Ничего! – Вера Ивановна стукнула кулаком по столу. Кулак был маленький, чуть подсохший, но звук еще мог издать – ого-го… А сила звука в жизни теперь самое главное. – Ничего! Потому что мямля! Год назад еще мог все сказать по-человечески. Нет, приседал с краешку, вздыхал, мямлил! Разве что не снесся! Я тоже хороша. Пока о кладбище не заговорил! Пока не намекнул! Пока Анжелочка сама не сказала, что ей неприятно это…

– Мама! Ты что?! Кто намекнул? Что неприятно? – пролепетала Викуся.

И было уже совсем ясно: врала! Все время ведь врала! Дурочка какая… Бедная девочка. Ласточка. Куколка. Разве я камень, Семен?..

Вера Ивановна улыбнулась, крепко обняла Викусю и ласково объяснила:

– Кто? Папа твой, как обычно! Ни уйти, ни прийти по-людски. Год Анжелочки нет? Год с тремя днями – так? Можешь не говорить! И не писать мне от ее имени дурацкие письма! Ну… пусть не дурацкие… Хорошие письма, доченька. Только теперь можешь не писать…

Викуся заплакала навзрыд. В свои тридцать пять Вера Ивановна такого себе не позволяла. «Навзрыд» вообще никогда не позволяла. Не интеллигентно это, хоть и полезно. Вера Ивановна читала специальную статью о необходимости «отреагированных эмоций». И все там было написано правильно и научно обосновано. Но назад хода не было. Ни назад, ни в обход. Навзрыд слезы не шли. Только злыми мелкими каплями.

А сейчас и мелких не было. Один вой. Он зацепился за Веру Ивановну у могилы Семена и рвался наружу. Но Викусе на это смотреть было нельзя: у нее нервы, удаленные «восьмерки», двое детей, гаражная роспись и целый год писем от мертвой сестры.