Пилат

— Милая моя, — сказала дочь, — это ведь тебе не погреб. Не вздумай подходить к нему с мокрой тряпкой. Бог с ним, пусть лучше остается грязный.

Она вытащила из розетки вилку холодильника, ритмичное урчание смолкло.

С того дня старая не могла уже по-прежнему, дружески относиться к холодильнику; она отчаянно старалась угадать, что надо делать, чтобы он подчинялся ей, как всем; но у Изы не было времени объяснять ей это, а жену кондуктора она стеснялась спрашивать. Никогда уже она не подходила к нему с прежней доверчивой радостью: лишь тихонько сидела рядом, слушая его успокаивающее, доброжелательное мурлыканье.

Она не смела спрашивать Изу, какие у нее планы в связи с Домокошем; собственно говоря, старой самой еще не очень было ясно, будет ли она рада, если речь зайдет о браке. Сначала, когда она только заметила, что Домокош приходит к Изе, она была бы счастлива, узнав о таком исходе дел: отношения Изы и писателя казались ей постыдными и недостойными; но как-то постепенно она привыкла к такому положению вещей и, поскольку ни с кем из старых знакомых не общалась, стала даже думать, что, может, и не стоит ей огорчаться, в Пеште, видно, на это смотрят не так, как у них дома. Домокош относился к ней хорошо, да и она, не будь у него такая профессия, тоже не боялась бы показать свою симпатию; однако от тети Эммы она усвоила: писатели — пьяницы, а кто вначале еще как-то держится, тот рано или поздно все равно встанет на дурной путь; не нравилось ей и то, что у Домокоша не было ни места службы, ни определенных часов работы; она боялась, что Изе потом придется его кормить. Конечно, обо всех этих вещах она размышляла про себя, никто не думал спрашивать ее совета или мнения. Жена кондуктора однажды крикнула в окошко, нет ли у старой какого-нибудь хорошего рецепта пирога, чтобы не нужно было много яиц, — тогда, впервые за долгое время, она ощутила себя нужной, так как помнила еще, как стряпать тот «военный» пирог, который так любил Винце и перед которым благоговейно стояла маленькая Иза; какой он был дешевый и в то же время вкусный, какой чудесный получался обман: все принимали его чуть ли не за торт.

Она всегда радовалась, видя улыбчивое соседкино лицо. И жалела, что молодая женщина тоже работает кондукторшей и в кухне проводит не так уж много времени. У нее старая посмела бы спросить, что сейчас происходит в мире, — с тех пор, как не стало Винце, она не могла следить за событиями. Политика не очень ее интересовала, но Винце часто читал ей вслух газеты, и она кое-как разбиралась в обстановке, хоть и поверхностно, не все понимая до конца. Теперь ей ужасно хотелось лучше ориентироваться в мире: живя в столице, в кольце громадных предприятий, она начинала понимать, что в знаниях о жизни у нее очень большой пробел, а какой-то род людей она вообще не видела вблизи.

До сих пор ей приходилось иметь дело с людьми обыкновенными, маленькими: продавцами, кондукторами, почтальонами, рыночными торговками, — но она никогда не говорила с рабочими, если не считать тех, кто приходил к ним красить стены или проводить электричество, — но это были свои, местные, выросшие где-нибудь на хуторе в окрестностях города и говорившие как крестьяне; фармацевтический завод, единственное крупное предприятие в их городе, построен был недавно, оттуда у них никто не бывал. В Пеште ужасно трудно было отличить рабочих от других людей: одеты здесь все были примерно одинаково; когда в своих бесконечных путешествиях она проезжала мимо какого-нибудь завода, где в это время как раз кончалась смена — о чем старая не имела понятия, — она смотрела на людской поток у проходной и, выворачивая шею, пока было хоть что-то видно, грустно думала, что хорошо бы было взглянуть или спросить кого-то, что за народ живет в этих домах и чем он занимается; но трамвай увозил ее все дальше, и она уже стыдилась своего любопытства. Вон даже у Изы нет для нее времени, а что уж говорить о чужих людях; да и кто поймет, зачем ей приспичило знать такие вещи.

Потом она перестала смотреть в трамвайные окна; ее уже не занимало ничто, кроме самой себя и воспоминаний. Посещения Домокоша мало-помалу стали раздражать ее: писатель, заходя к ней, всегда приносил пирожные, как малому ребенку, и садился у ее ног на скамеечку — от этого ей было особенно не по себе, потому что вот так когда-то сидела маленькая Иза, с такими точно жадными глазами, Иза, которую интересовало все на свете, которая задавала столько вопросов, что мать едва успевала ей отвечать. Домокош постоянно расспрашивал ее, вопросы его всегда относились к прошлому: у него тоже ничего нельзя было спросить, приходилось лишь отвечать. Она возненавидела и его вопросы, и его персики с кулак величиной, и ломти дыни, которые он приносил ей, побрызгав ромом. Когда они говорили о прошлом, она чувствовала досаду и горечь: прошлое — прошло, прошло вместе с Винце, в прошлом Винце был жив и Иза постоянно нуждалась в нем. Домокош выспрашивал у нее подробности каких-то давних политических событий в городе, и старой однажды пришло в голову, что, видно, теперь она отрабатывает свой хлеб. Она тут же устыдилась своей мысли и даже покраснела.

Окончательно она возненавидела Домокоша в день своего семидесятишестилетия; Иза пообещала ей, что этот день они отпразднуют втроем, устроят лотерею, с настоящими выигрышами: пусть мать купит что-нибудь для лотереи, у нее свободного времени больше, чем у них с Домокошем. Прежде, дома, они часто играли втроем, и они с Винце все время пускались на маленькие уловки, чтобы Иза могла выигрывать побольше: Иза всерьез переживала любой проигрыш, плакала, лицо ее бледнело. Барабан для лотереи удивительным образом оказался среди вещей, перевезенных в Пешт, и старая с энтузиазмом обходила теперь киоски и лавочки, покупая всякие пустяки, будущие выигрыши.

Утром Иза разбудила ее детским стишком-поздравлением; Тереза принесла ей цветы. Старая сделала все, чтобы со своей стороны не ударить в грязь лицом: накануне она даже пошла к соседке-кондукторше и испекла у нее печенье, чтобы не сердить Терезу и не пачкать кухню. Соседка молча смотрела, как она готовит печенье, научила ее пользоваться духовкой, а когда гостья спросила, сколько она должна за электричество, молодая женщина сначала рассмеялась, потом вдруг посерьезнела, обняла ее за шею и поцеловала. Старая увидела, что в глазах у соседки стоят слезы. Она так сконфузилась, что уронила на пол самое лучшее, самое румяное печенье, когда неловко, локтем открывала дверь.

Домокош обещал прийти вечером; тогда и начнется лотерея с угощением — милый семейный праздник, напоминающий старые времена. Но Домокош прибежал запыхавшийся, стал шептаться о чем-то с Изой, в руке у него было что-то большое, прикрытое тонкой бумагой, непонятное, внушающее беспокойство. Наконец Иза вошла в комнату и сказала, Домокошу удалось достать билеты на Остров [20], сегодня там дирижирует Фельтрини, они и не мечтали туда попасть, но один из друзей Домокоша буквально чудом добыл три билета, пускай мать одевается, они берут ее с собой, она не пожалеет, будет чудесно.

Угощение и лотерея отпадают, — жаль, конечно, но зато матери не придется целый вечер суетиться, печенье прелесть какое вкусное. Домокош, кстати, принес подарок, в утешение за несостоявшуюся лотерею. С одеванием надо поспешить, сейчас придет такси, пора отправляться.

Не дожидаясь ответа, Иза сама побежала переодеваться. Вошел Домокош, стал снимать бумагу со своего подарка; там оказалась клетка, а в клетке, нахохлившись, сидела грустная птица с циничными глазами. Домокош долго помнил испуганный взгляд, каким старая встретила подарок; он смутился, пожал плечами и вышел в переднюю курить.

Старая закрыла стол с красиво расставленным угощением чистой салфеткой: чтоб мухи не налетели. (Мух в Пеште не было ни одной, но она привыкла, что летом есть мухи; с июня у нее над головой, на лампе, висела липкая полоска бумаги — мухоловка.) Она достала черное платье. «Мы тебя не оставим одну нынче вечером, — сказала Иза с сияющим лицом, — и не надейся, милая! Повезу тебя на концерт, покажу всем, какая у меня красивая голубоглазая мать!»