Дом

— Иерусалим? — пробормотал он и осторожно потряс Герхарда за плечо. — Какой Иерусалим? Неужели собирается новый крестовый поход? Эй, господин…

Герхард снова расхохотался и отбросил слабую стариковскую руку.

— А тебе-то что? Ну какое дело еврею до крестового похода? Хочешь присоединиться? Неужели крест нашьешь? А?..

— Да нам-то дело самое прямое, господин, — тихо отвечал старик, впервые за все время садясь на скамейку. — Когда христиане принимаются искать свой Иерусалим, они непременно начинают с резни евреев. Так будет поход или нет?

— Да хоть бы и был… — злобно процедил Герхард. Он чувствовал, что непонятная злоба закипает в нем, и сдерживался из последних сил. — Да хоть бы и резня! За дело ведь режут, разве не так? Кто Христа распял, если не вы? Кто теперь насылает на нас беды и болезни, отравляет наши колодцы, пьет нашу кровь? Не вы ли, дьявольское отродье? Вы как… как… — он подвигал руками, ища достойное сравнение, и вдруг нашел его совсем близко к языку. — Вы как стены, как перегородки между добрыми христианами и небесным Иерусалимом! Да! Да! Если бы не вы!..

Герхард вскочил. Он уже не чувствовал слабости. Злоба клокотала в нем, неудержимая, как рейнское наводнение. Все отчаяние, все мучения последних месяцев, казавшиеся доселе совершенно безвыходными, вдруг разом обрели причину и объяснение. Он схватил старика за грудки, сдернул со скамьи, поднял в воздух, как перышко. На подоконнике, зашипев, умерла вторая свеча.

— Вы ошибаетесь, Мастер Герхард, — быстро сказал еврей, испуганно глядя в его рычащее лицо, лицо смерти. — Между человеком и небесным Иерусалимом нету никаких перегородок. Нет ничего, кроме Бога. Слушай, Израиль, Господь, Бог наш, Бог Един…

Наверное, последние слова были уже молитвой. Герхард поднял старика над головой и с размаху швырнул его в черный, уходящий в сырую глубь провал. Раздался усиленный эхом звук падения, предсмертный стон, и все стихло.

— Вот! — зачем-то произнес Герхард. — Вот.

Он вдруг разом пришел в себя. Злоба и хмель будто провалились в колодец вместе с несчастным стариком. Что он наделал? Зачем? Боже, какой грех на душу, какой грех! Он толкнул дверь и вывалился на темную улицу. Ветер сразу отвесил ему пощечину, небо плюнуло в лицо склизким плевком дождя вперемежку со снегом. Поделом, поделом! Он теперь убийца. Убийца! Пошатываясь, Герхард брел вперед, не разбирая дороги. Он изо всех сил пытался собрать мысли, но они не давались, беспорядочно суетясь вокруг какой-то одной, огромной и преобладающей, как шпиль собора над пинаклями контрфорсов. Мысль эта была такой большой, что он даже не мог осознать ее разом, и оттого мучительно гадал, в чем же она заключалась. Убийство?.. — нет. Грех, покаяние?.. — нет. Страх наказания?.. — тоже нет.

Нет, конечно, все это было — и отвращение к себе из-за только что совершенного убийства, и необходимость покаяния, и страх… но все эти чувства были хотя и важными, но мелкими по сравнению с той, главной. Герхард судорожно вдохнул и вдруг замер, забыв выдохнуть. Он стоял на площадке перед старым, обгоревшим, полуразобранным собором. Наверное, это помогло ему вспомнить. Как сказал старик? — «Между человеком и небесным Иерусалимом нету никаких перегородок». Вот! Вот! Нет перегородок! Нет горизонталей! Есть только одна вертикаль! Господи!

Он упал в грязь на колени и поцеловал мокрую, пахнущую лошадиным навозом землю. Вот оно! У его Дома не будет никаких перегородок. Никаких горизонталей, карнизов, балконов, перил и балюстрад. Никакого традиционного привычного ряда скульптур, всех этих королей и святых на фасаде. А тимпан… к черту тимпан! — он только мешает. Будет лишь одна вертикаль, неистовое стремление вверх, к небесному Иерусалиму, вверх, вверх и вверх!.. и никаких перегородок!

Герхард поднялся на ноги и жадными вдохами набрал полную грудь холодного влажного воздуха. Дождь перестал, за Рейном занимался рассвет. Он смотрел на громоздящуюся перед ним руину, но видел совсем другое: стройное стремление симметричных башен, пиршество параллельных колонн, собранных пилонами в пучки, как стрелы в колчане, игру света на перекрытии боковых нефов. Он испытывал восторг и безмерную благодарность Создателю за эту внезапно разверзшуюся перед ним истину. Он без колебаний заплатил бы за нее собственной жизнью.

Жизнью?.. он-таки заплатил жизнью, хотя и чужой. Издали, словно из другого, параллельного, как Домские колонны, бытия, к нему пришло воспоминание о другой жизни, жизни старика-еврея, столь жестоко и несправедливо отнятой совсем недавно. Но даже это не омрачило сияющей радости обретенного знания. Он отмолит этот страшный грех. Он пожертвует половину заработанных денег на перестройку синагоги. Почему половину? Он пожертвует все! Зачем ему деньги теперь, когда у него есть истина? Это будет великий Дом, который навсегда прославит имя Герхарда из Рейля! Это будет широкая, сверкающая дорога к небесному Иерусалиму, дорога, вымощенная его гением!

Мастер Герхард еще раз глубоко вздохнул и быстрым шагом двинулся домой, к чертежам. Он еле удерживался от того, чтобы не сорваться на бег. В предрассветной темноте узеньких улиц можно было не на шутку навернуться, упасть, повредить руку. А руки нужны были ему в настоящий момент более всего на свете. Руки, бумага, уголь и перья.

Осень

30 сентября 1349 года.

Они пришли в последний день сентября, со стороны Бонна. Впрочем, архиепископский гонец опередил шествие Братьев Креста на целые сутки, так что весь город уже знал и готовился к их приходу. В своем послании городскому Совету архиепископ предписывал не впускать флагеллантов в Кельн «из-за опасности распространения чумы и ради предотвращения смуты». Но Совет, по большому счету, плевать хотел на распоряжения Его Высокопреосвященства. Пусть распоряжается у себя в Бонне. После славной битвы при Воррингене, где кельнские латники наголову разбили архиепископскую армию, город получил фактическую самостоятельность и сам решал, кого и куда пускать или не пускать.

Бургомистр прочитал послание, презрительно оттопырив нижнюю губу. Насчет смуты архиепископ явно поторопился. Со всем почтением к его высокому сану, объявить Братьев Креста еретиками может только Папа, и пока такое решение не принято, говорить не о чем. Что же касается чумы, то каким, спрашивается, образом процессия кающихся христиан может навлечь на город болезнь? Наоборот, если уж на то пошло, только искреннее покаяние спасает от Господнего меча. И хотя достопочтенному Кельну нечего опасаться благодаря своему общеизвестному благочестию, лишняя страховка никогда не помешает.

Тем более что непозволительная затяжка со строительством Дома вполне может вызвать неудовольствие небес. Бургомистр покосился на загораживающую пол-окна каменную громаду. Собор уже сейчас возвышался над городскими домами, как добрая наседка над цыплятами, а ведь готов-то пока по-настоящему один лишь хор. Это за сто лет строительства! Хор, да еще недостроенный портал, на скорую руку соединенный с хором временным невысоким нефом. Башни едва намечены… фасады — начать и кончить… о-хо-хо… это ж сколько еще денег! — страшно подумать. А где их взять, деньги? То война, то чума, то смута…

Если бы сейчас у него спросили, надо ли было затевать одному, пусть даже очень богатому городу такой огромный проект, то бургомистр ответил бы решительным «нет, ни в коем случае!» Но в том-то и дело, что тогда, сто лет назад, никто его не спрашивал. И вот он, результат. Теперь город вынужден погашать старые долги, подобно тому, как правнуки выплачивают векселя попавшего в кабалу предка.

По-хорошему, надо было бы заморозить строительство до лучших дней — пусть потом другие расхлебывают. Но кто же отважится на такую крайнюю меру? Векселя-то не кому-нибудь выписаны, а самому Господу, точнее, святым Петру и Марии. Бургомистр быстро перекрестился. А ну как святые рассердятся, перейдут из заступников в многочисленную армию врагов? Нет уж, нет уж. По нынешним временам рисковать не следует, и так город насилу выживает. Лучше строить, как прежде: потихоньку, полегоньку, особо не торопясь, чтобы не разориться, но при этом никого и не прогневить…