Страстная седмица

Ладно, глушитель… Татьяна узнает, что он здесь. Парень с грохотом замкнул квартал раз, второй, третий…

Но пока он кружил, парню начинало казаться, что ничего и не было, приснились режиссер, Татьяна, работа, город. И это ощущение в нем появлялось не первый раз. Он, как и отец (бабуленька во как бранила того!), путал сон и явь, и то сон ему казался жизнью, то явь — тяжелым сном. Может, и любовь, и Татьяна ему приснились? Грохот, удары эха… Так пусть знает, что он здесь. А если не знает? Все равно. Хорошо быть занятым управлением этой мощной машины, проведением ее среди шершавин асфальта и наплывов льда, лопавшегося под колесом. Пусть знает!.. Пусть дрожат эти старые дома!..

Он проносился под окном раз за разом. Ветер резал глаза, они слезились, но парень стал спокойнее, пожалуй, счастливым. Ветер словно выдул все плохое и беспокойное. Собственно, можно и уезжать (парень становился все равнодушнее к Татьяне). Но работало упрямство, и парень возвращался снова и снова, слыша, как дрожат те двое. «Ух ты, лед… здесь кочка, надо брать правей». Вот они стоят у окна, отвернувшись друг от друга. Вот он проносится между ними. И тут парень на мгновение увидел комнату Татьяны. Будто раздалась стена, он пронесся в промежуток кушетки и стенного шкафа, где Татьяна хранила свою одежду, и ушел в другую стену, и дальше, на улицу. Заворачивая в десятый и двенадцатый раз за угол, он услышал булькающие свистки милиционера. Хуже того, услышал и рокот тяжелого милицейского мотоцикла с коляской. Ага, вот они. Все ясно, за ним гнались. Это превосходно, даже замечательно. «Ява» не подведет, спасибо за нее бабуленьке и отцу, не пожалели денег на отличную машину.

Хо-хо, пусть-ка его поймают! Он же выучил наизусть все закоулки и подворотни этой старой улицы, знал проходные дворы и укромные местечки, где обнимался с Таней, целовал ее, податливую, и она, вдруг повиснув на шее, прижималась и отдавала ему всю себя.

Хо-хо! Попробуй, схвати! Однако милиция повисла на хвосте. И тут парень нырнул во двор дома 11, где было нагромождение невысоких старых домов и во дворе каждого — сараи, до сих пор не снесенные флигели. Он выключил мотор и проволок мотоцикл в тень, за поставленные друг на друга мусорные ящики. Положив мотоцикл, он присел и замер.

Как он и рассчитывал, милиционеры сначала проскочили мимо двора, но сообразили и тут же вернулись обратно. Вот затих мотоцикл, послышались шаги, резкое хрупанье кованых сапог. Хруст ледышек приближался, еще ближе. Попался? Парень задержал дыхание. Встать и сдаться? Но парень таки заставил себя не шевелиться. Милиционеры остановились и закурили.

— И куда он делся? — спросил тенор.

— Мне кажется, заскочил в седьмой, — отозвался бас.

— Нет, — сказал тенор, — он здесь гасил мотор, я усек.

— Да, наверное, здоровяк, сам вывел машину отсюда к седьмому бис.

— Или спрятался в эти чертовы сараюшки. Поищем?

— Не-а, загремит, мы его тут и возьмем.

И тут случилось чудо. Парень даже вздрогнул, слушая пронесшийся сухой рев мотоцикла, тоже со снятым глушителем. Должно быть, еще какой-то мотоциклист отводил душу, как и он.

— Бегом! — крикнул бас, и милиционеры побежали.

С ревом заурчал их мотоцикл. Уехали. Минут через десять парень осторожно встал и поднял машину. Она блеснула в свете окна, за которым только что зажгли лампу. Он посмотрел в необычно чистое и усыпанное звездами небо. Звезды… К ним тянулись городские железные крыши, антенны, телебашня, высвеченная двумя прожекторами. Это был взлетающий в небо металл. Сколько его здесь!

И вдруг звезды заколебались и стали гаснуть одна за другой. Что такое? Парень увидел выползающую из-за крыш гигантскую, в полнеба, дымную медузу. Потянул носом воздух. Ха, это химкомбинат. И все вдруг стало так, как было до Тани. Резкие вскрики легковушек, вопли включенного на всю мощь магнитофона. «Тумба-ее-ее, — орал он. — Тумба-ее-ее-уа-уы-ы-ы». И снова вернулось к парню желание мчаться в день ли, в ночь, все равно, лишь бы дальше и быстрей, быстрей… быстрей… Конечно, отлично чувствовать, что за тобой несутся все твои дружки, но и одному отлично улетать в ночь. Таня?… Была, и нет ее, и не нужно. Это земное, лишнее, беспокойное. Просто надо ехать и все. Парень выкатил мотоцикл на поблескивающую льдом улицу, огляделся и с грохотом унесся прочь.

И больше он никогда на этой улице не был.

5

И Таня вздрогнула от грохота мотоцикла. Она прижалась к стеклу, плюща свой нос. Окликнуть Виктора? Она заторопилась. Стала дергать шпингалеты и распахнула-таки окно. Но парня уже не было. А свежесть, свежесть… Тут подошел запах, изрыгнутый химзаводом, но Таня стояла.

— Может, ты отклеишься от окна? — спросил Михаил.

Он лежал в постели, натянув одеяло до носу. И негодовал на свою торопливость. Кинулся, обнимал, чмокал, выключил свет и первый разделся, хотя Таня и деревянная, не пошевелишь. Он надеялся, что расшевелит ее, передаст свой озноб. Но тут загромыхал мотоцикл, и Таня ушла к окну. Там она и стояла. «И дернуло меня так форсировать дело, — злился режиссер. — Это моя беда, торопливость. Вот и в пьесах на том срываюсь. Нетерпение меня губило и как режиссера, и как мужа».

— Татьяна, иди ко мне.

— Повсюду лед, — сказала Таня не оборачиваясь. — Он разобьется.

— И пусть его…

— Ты — дрянь.

Молчали. Свет, падавший из окна напротив, вырезал очерк Тани.

— Уходи, — попросила она.

Нет, так просто он от нее не уйдет, не железный. Ночью-то? От женщины?

— Я не глиняный.

— Силой ты меня не возьмешь, — отозвалась Таня. — Я заору.

Вот все и кончилось. Глупо и обидно, и нельзя настоять? Это можно. Но уже входило в него равнодушие, каменное и холодное, которое он все чаще испытывал к женщинам. Или усталость?… Вечно с ними сложности. Это была озлобленность. И если разобраться, то сколько хлопот, тонны потерянного времени, упущенные возможности работать принесли женщины. Ну да, была и радость, коротенькая, обжигающая. «Наверное, — решил он, — я не способен любить, а только спать с ними, это же исчерпывает 1/10 отношений между женщиной и мужчиной. Но прочие 9/10 мне и неинтересны, и скучны, и берут рабочее время. Зачем я приперся сюда?»

И внезапно затосковал по своей комнатке в такой же вот общей квартире, только его комнатка была больше, с книжными полками, с креслом, с звукозаписывающей аппаратурой, с видеомагнитофоном — все почти деньги он вбивал в них, они помогали в работе.

— Ладно, я сама уйду, к Лиде.

— Ты с ума сошла!

Он сел в постели. Лидка, конечно, допытается, выведает все. И начнут стучать язычки.

— Завтрак себе приготовишь сам.

— Я и говорю, сумасшедшая. Не поворачивайся.

Он потянулся к стулу с одеждой. И уйти нельзя так, и это не простит. Придется встать и идти к ней.

Но вылезать из-под одеяла не хотелось. «А холоду она напустила…» (Михаил любил тепло, даже заказал слесарям в своей квартире приварить дополнительную батарею отопления).

— Уходи, ничего такого не будет.

— И черт с тобой, — Михаил стал одеваться в захолодевшее белье. Застегивая брюки, сказал. — А твой в психологии сильнее меня.

Таня молчала. Режиссер надел пиджак, застегнул его. Пригладил волосы.

— Ему бы в режиссеры идти, не мне, ведь он отлично подстроил все, грохотом добился чисто сценического эффекта.

И вдруг рассмеялся одной своей мысли, она еще не родилась, а только пошевелилась в нем, неопределенная, пока что ощущаемая, а не выражаемая словами.

— Ты чего? — удивилась Таня.

— Так… И согласись, ситуация неожиданная. И знаешь, даю совет. Ты не дури, а иди к одному. Или ко мне, актрисой, или выходи за него замуж. Семья, дети…

И снова хохотнул и включил свет. Моргая выпяченными громадными глазами, налил и выпил рюмку коньяка, закусил конфетой. Затем надел пальто и шапку.

— Пока.

Но Татьяна не повернулась от окна, ей мерещился разбившийся Виктор.