Национальный вопрос и моя мама

«По причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь», — сказано в Евангелии (Мф. 24, 12). А чем меньше любви, тем больше говорят о толерантности. И сегодня берется под подозрение даже попытка рассказать об особенностях русского или, допустим, узбекского наро–да. Да какие там особенности и различия, если идеал цивилизации — вненациональное безрелигиозное общество? Теперь этому учат даже школьников, воспитывая в них горделивое сознание людей новой расы, способной все преодолеть.

Но не все преодолимо. Есть трагизм бытия и одиночество людей в холодном от безверия мире. Есть несовместимость национально–религиозных обычаев. Вот, например, очевидная несовместимость: в Рамадан мусульмане постятся, принимая пищу лишь после захода солнца, а у православных совсем другие посты. На сельскохозяйственной базе у мамы работали в основном узбеки, и в Рамадан они только ужинали, отказываясь от обеда. Готовить в Рамадан обеды — это напрасно переводить продукты. И мама отдает распоряжение повару–узбеку, чтобы не готовил обеды, но лишь ужины для постников, а сама с несколькими русскими служащими перебивается в обед чаем с лепешкой. Так проходит несколько дней. А потом повар начинает готовить обеды для русских, говоря, что люди ругаются и стыдят его: вот, мол, русские уважают наш пост. И что — оставлять их за это без обеда? Нет, на уважение надо отвечать уважением, а узбеки, замечу, чуткий народ.

Да, мама никогда не ходила на мусульманские праздники, связанные с исповеданием верности исламу, но она бывала на семейных торжествах. Больше всего мне нравилось ходить с мамой на хашар. А это такой национальный обычай, когда вскоре после свадьбы вся махалля (квартал) выходит строить молодоженам дом. Уже с утра торжественно трубят карнайчи [1], созывая людей на хашар. А потом музыканты еще не раз сыграют на стройке, чтобы работалось веселее. А работа действительно кипит. Даже мы, дети, праздный народец, тоже стараемся быть полезными и носим воду в летнюю кухню, где шинкуют для плова морковь. Это единственная обязанность хозяев — приготовить обед для махалли, а дом им всем миром построят бесплатно. Так закладываются основы будущей многодетной семьи: у молодых есть свой дом — полная чаша, ибо на свадьбу надарят столько всего необходимого для жизни, что нет нужды ходить в магазин. Все же великое это дело — обычай народной взаимопомощи. Большинство семей в махалле небогаты, но с миру по нитке — голому рубашка, а молодым совет да любовь.

К сожалению, у нас в России жизнь молодой семьи чаще всего начинается с проблем. Негде жить, и надо снимать квартиру, а еще нет ни ложки, ни плошки. Помню, как у нас с мужем была сначала всего одна кастрюлька, в которой мы заваривали чай или готовили суп. Слава Богу, помогали родители. И все же после свадьбы я мечтательно сказала маме:

— Хочу обратно в махаллю.

— А ты сможешь? — усмехнулась она.

Нет, не смогу. Да и махалля с ее обычаем народной взаимопомощи постепенно уходит в прошлое. На месте былых кварталов с глинобитными дувалами и садами теперь высятся корпуса многоэтажек, где соседи порой не знают соседей. Дедушка Хабибулло живет сейчас на шестом этаже панельного дома. И старик часами сидит на балконе, тоскливо глядя вниз на асфальт. Где его сад с благоуханными розами? Где веселый сосед из махалли, утешавший его, бывало, за чаем:

— Э-э, дорогой, нет причины печалиться, если в твоем саду растет шафран.

Нет теперь шафрана, есть асфальт.

Дегиш

Странная все–таки была у нас империя, где «колонизатор» Россия жила беднее «колоний». Идеология в этой империи попирала экономику, и главенствовала идея братской многомиллиардной помощи национальным республикам, а также мятежным развивающимся странам. А потом империя рухнула, и наступили времена смуты, развала экономики и массового обнищания людей.

Это обнищание было столь неожиданным, что стихийные митинги той поры чаще всего сводились к вопросу: кто кого ограбил, если вдруг обеднел народ? Скинхеды на своих сходках в Подмосковье обвиняли во всем «черных», которые «понаехали» и «грабят» русских. А первое, что я увидела, приехав в командировку в Ташкент, была точно такая же молодежная тусовка, где уже пылкий узбекский хлопец поносил «угнетателей», которые веками «грабили» узбекский народ. Юнцы восторженно кричали: «Истикол!»» («Независимость!») А в Ташкенте меняли названия улиц, избавляясь от имен «угнетателей». Как ни смешно, но в число «угнетателей» узбекского народа попал Николай Васильевич Гоголь, и улицу Гоголя переименовали.

Именно на этой бывшей улице Гоголя я нечаянно встретила дедушку Хабибулло в его неизменном выцветшем ватном халате. Старик, как выяснилось, возвращался с митинга, где пытался выступить в защиту дружбы народов, но был удален с трибуны сторонниками независимости.

— Что происходит? — спросила я старика о ситуации в республике, из которой наша семья уехала еще до перестройки.

— Это детищ. — ответил он, хватаясь за валидол. — Большой дегиш!

Узбекское слово «дегиш» означает то опасное бедствие, когда река вдруг меняет русло и в воду рушатся деревья и прибрежные кишлаки. Однажды я видела последствия дегиша — по реке плыла детская люлька и огромная чинара рядом с ней. Все происходит как бы внезапно, хотя река уже давно подтачивала берег, пролагая себе тайное подземное русло. Река трудилась, возможно, годами, чтобы обрушить потом в воду эти чинары, детскую люльку и кишлаки.

Вот так однажды рухнула наша империя, подточенная работой подземных вод. Сердце тогда разрывалось от боли — для кого–то империя, а для нас Отечество и земля наших прадедов и отцов. Только заранее была обречена на крушение эта бесчеловечная безбожная власть, ибо все,) построенное без Бога, однажлы рухнет.

Впрочем, о Боге мало кто думал — искали виноватых. Иные люди слепли от ненависти, изобретая свой «образ врага». А только на Востоке говорят: ненависть — это выстрел в собственное сердце. Ненависть неразборчива по своей природе, и ей все равно, на кого опорожнить злобу. Здесь только вначале обвиняют инородцев, а потом узбеки убивают узбеков, как это было во время кровавой бойни в Андижане в 2005 году. И точно так же русские стреляли в русских у горящего Белого дома в 1993 году.

Слава Богу, что жизнь постепенно налаживается и наступает некоторое отрезвление. От–резвляла прежде всего беда, и почему–то запомнилось, как возмущались некогда люди у пустых прилавков ташкентского гастронома. Толпа уже угрожающе вскипала гневом, когда продавщица сказала;

— Кто кричал истикол (независимость)? Вот и ешьте истикол!

А еще помню, как мы сидели за дастарханом в доме дедушки Хабибулло, и его сын Юсуф умолял меня повлиять на старика, чтобы тот не ходил на митинги в надежде защитить «дустлик», то есть дружбу народов.

— Ота, пойми, — убеждал он отца, — все нормальные люди относятся к русским нормально. Это политики тащат нас в грязь!

Отец и сын спорили. Внук, не вникая в политические дрязги, невозмутимо щелкал клавишами компьютера. А телевизор вещал: «Сегодня состоялось открытие новой чайханы на триста посадочных мест». Тут мы с дедушкой Хабибулло разом поперхнулись чаем, ошеломленно глядя на телеэкран: официанты в псевдонациональной униформе и оформление, рассчитанное на интуристов, в помпезном стиле «а ля Восток». Только это уже не чайхана, а «Макдоналдс» и конвейер общепита. Разве такой была наша чайхана под чинарами, где душа отдыхала от суеты? Здесь неважно, кто директор фабрики, а кто сторож на ней. И неспешно беседуют старики, а кто-то, бывает, прочтет стихи. Говорят, что ученый-математик Омар Хайям писал свои стихи для друзей из чайханы. Им были бы непонятны его математические выкладки, а чайхана это некое единение людей и отрешение от суеты перед Вечностью.

Раньше в Ташкенте было много людей в неповторимо прекрасной национальной одежде.

А теперь, как и везде, преобладает стандарт — джинсы, топики, футболки с надписями и все то, что носят в Москве. Ташкент сегодня — это практически европейский город, очень красивый, но уже незнакомый мне. А еще в узбекском языке появилось неизвестное прежде слово — гастарбайтеры.