Мой парень - псих (Серебристый луч надежды)

Мама еще не ходила в библиотеку, поэтому читать мне нечего. Я закрываю глаза и думаю о Никки, пока она, как всегда, не приходит ко мне во сне.

Рыжее пламя в моей голове

Я действительно верю в то, что у каждой тучи есть серебряный ободок. В основном потому верю, что вижу его практически каждый вечер, когда выбираюсь из подвала, просовываю голову и руки в мешок для мусора — если все туловище обернуто пластиком, выходит больше пота — и выхожу на пробежку. Я всегда стараюсь подгадать так, чтобы эта часть моей ежедневной десятичасовой тренировочной программы, десятимильная пробежка, приходилась на закат, и тогда последний отрезок пути я бегу на запад, мимо спортивных площадок Найтс-парка, где в детстве играл в бейсбол и европейский футбол.

Пробегая через парк, поднимаю глаза к небу и смотрю, какие откровения мне уготовил сегодняшний день.

Если облака загораживают солнце, у них непременно проступит серебряный край, который напомнит о том, что нельзя опускать руки: даже если жизнь сейчас кажется беспросветной, моя жена все равно вскоре вернется ко мне. Вид серо-белых пушистых клубов, очерченных светом, действует как электрический ток. Такого же эффекта можно добиться, если выставить ладонь в нескольких дюймах от зажженной лампочки и взглядом обводить контур руки, пока не ослепнешь на время. Глядеть на облака больно, но полезно, как полезно многое из того, что вызывает боль. И потому я должен бежать. Воздух обжигает легкие, в спину будто нож вонзают, мышцы ног каменеют, и колышется полдюйма лишней кожи на талии. Так я, можно сказать, оплачиваю прожитый день; надеюсь, Бог будет доволен мной и наконец поможет — не зря же Он показывал мне интересные облака всю прошлую неделю.

С тех пор как жена предложила провести какое-то время порознь, я потерял более пятидесяти фунтов, и мама говорит, что скоро я буду весить, как в колледже, когда играл в футбол за его команду, а значит, столько же, сколько весил, когда встретил Никки. Может, ее расстроило то, как сильно я поправился за пять лет нашего брака. Ну и удивится же она, увидев, каким мускулистым я стал!

Если же небо на закате безоблачно — как вчера, например, — то стоит поднять глаза, и в голове разгорается рыжее слепящее пламя, и это ничуть не хуже, потому что тоже больно и все кажется божественным.

Выходя на пробежку, всякий раз представляю себе, что бегу к Никки и как будто уменьшаю время, оставшееся до нашей встречи.

Самый плохой конец, какой только можно вообразить

Зная, что Никки каждый год посвящает несколько уроков Хемингуэю, прошу маму принести какой-нибудь из его лучших романов.

— Желательно про любовь, мне бы как следует в ней разобраться — тогда я смогу быть для Никки более подходящим мужем, когда она вернется.

Мама приносит из библиотеки «Прощай, оружие!» — по словам библиотекаря, это лучший любовный роман Хемингуэя. Жадно принимаюсь за книгу и прямо-таки чувствую, как становлюсь умнее с первых же страниц.

Стараюсь запоминать достойные цитаты, чтобы «блеснуть интеллектом» при первой же возможности. Когда мы с Никки встретимся с ее начитанными друзьями, я смогу поддеть этого очкарика Филипа.

— Что, стал бы недоразвитый клоун цитировать Хемингуэя? — спрошу я и небрежно оброню крылатую фразочку.

Однако этот роман только голову морочит, и ничего больше.

Всю дорогу переживаешь за героя, желая, чтобы он уцелел на войне и зажил нормальной жизнью с Кэтрин Баркли. И ему действительно удается выжить, несмотря на всевозможные опасности, — даже когда в его блиндаж попадает снаряд, — а в конце концов он бежит в Швейцарию с беременной Кэтрин, которую так сильно любит. Какое-то время они живут в горах, наслаждаясь жизнью и друг другом.

Тут бы Хемингуэю и закончить, потому что вот он — тот самый серебряный ободок у тучи, то хорошее, что заслужили эти люди, испытавшие на себе ужасы войны.

Но нет.

Вместо этого автор преподносит самый плохой конец, который только можно вообразить: Кэтрин умирает от кровотечения после того, как их ребенок рождается мертвым. Это самый мучительный финал, который мне когда-либо встречался и, наверное, встретится в литературе, кинофильмах или даже телесериалах.

В конце романа слезы у меня текут ручьем, отчасти потому, что жалко героев, но еще и потому, что вот такое Никки преподает детям. Уму непостижимо, как можно показывать впечатлительным подросткам такой ужасный финал! Отчего бы просто не сказать старшеклассникам, что все их усилия, вся работа над собой тщетны?

Должен признаться, первый раз за все время порознь я злюсь на Никки за то, что она преподает своим ученикам такие пессимистичные вещи. Едва ли я буду вскоре цитировать Хемингуэя, да и вряд ли вообще захочу его читать. Был бы он еще жив, я бы тотчас написал ему письмо и пригрозил задушить голыми руками, ведь нельзя же быть таким мрачным. Ничего удивительного, что в конце концов он приставил ружье к голове, как пишут во вступительной статье.

В моем сердце только любовь

Секретарша доктора Пателя выключает радио, едва завидев меня на пороге приемной, отчего мне очень смешно: она старается делать это как бы невзначай, думая, что я не замечу. Сразу видно, с какой опаской она поворачивает ручку радиоприемника, — обычное поведение свидетеля моего приступа, как будто я вовсе не человек, а какое-то дикое неповоротливое животное.

Спустя немного времени начинается второй сеанс психотерапии у Клиффа — теперь это ждет меня каждую пятницу в обозримом будущем. На этот раз выбираю коричневое кресло, и вот мы сидим посреди облаков и разговариваем о том, как сильно нам нравятся женщины и как мы любим «оттягиваться по-нашенски», если воспользоваться очередным выражением моего друга Дэнни.

Клифф интересуется, как мне новые лекарства, и я говорю, что хорошо, хотя на самом деле не заметил никакой разницы и проглотил не больше половины таблеток, выданных мне на прошлой неделе, а остальные прятал под языком и выплевывал в унитаз, как только мама выходила из комнаты. Доктор спрашивает, не заметил ли я каких-либо побочных реакций — одышки, потери аппетита, сонливости, мыслей о самоубийстве, мыслей об убийстве, тревожности, зуда, диареи, снижения потенции, — и я отвечаю, что ничего такого не было.

— Как насчет галлюцинаций? — Он слегка подается вперед, прищурившись.

— Галлюцинаций?

— Галлюцинаций.

Пожимаю плечами и говорю, вроде бы не было, а Клифф говорит, что если бы было, я бы это сразу понял.

— Если вдруг увидишь что-то странное или страшное, расскажи маме, — советует он. — Но не волнуйся, скорее всего, никаких галлюцинаций у тебя не будет. При приеме такого сочетания препаратов галлюцинации отмечались у очень небольшого количества людей.

Киваю и обещаю рассказывать маме обо всех галлюцинациях, хотя по-настоящему не верю, что они у меня будут, какие бы лекарства Клифф ни прописал. Тем более что он точно не назначит мне ЛСД или что-нибудь в этом роде. Я считаю, что жаловаться на побочные эффекты лекарств — признак слабоволия, но я-то не слабый и вполне могу контролировать свое сознание.

В очередном трехминутном перерыве между скручиваниями корпуса на «Стомак-мастере-6000» и подъемами ног на силовой скамье, пока я пью воду, вдруг доносится аромат, который ни с чем не спутать: запах маминых тостов с крабовым маслом. У меня сразу слюнки текут.

Я обожаю тосты с крабовым маслом, так что выбираюсь из подвала, захожу на кухню и вижу, что мама не только выпекает лепешки, покрытые оранжевым сыром и пастой из крабового мяса и масла, но еще и делает домашнюю пиццу с тремя начинками: говядиной, колбасками и цыпленком. И разогревает жареные куриные крылышки с острым соусом, которые она покупает в «Биг фудс».

— Почему ты готовишь тосты с крабовым маслом? — спрашиваю с надеждой, ведь обычно мама печет их только к приходу гостей.

Никки может съесть целую тарелку — так она любит эти тосты, — а потом по дороге домой вечно жалуется, что переела и чувствует себя толстой. Раньше, в бытность мою черствым и жестоким, я всегда отвечал, что не желаю слушать нытье. Однако в следующий раз, когда Никки переусердствует с этими тостами, я скажу, что она вовсе и не переела и что она все равно чересчур худая. И хорошо бы ей набрать еще пару фунтов — я предпочитаю, чтобы моя женщина выглядела как женщина, а не как «миссис Шесть Часов — стрелка кверху, стрелка книзу». Это тоже из шуточек Дэнни.