Русак

Чтоуж говорить про огнестрельное оружие! Из всех видов его Кукарача стрелял стоя,лёжа, навскидку, интуитивно, падая в прыжке, кувыркаясь, за спину череззеркальце, на звук в темноте, да вообще — как угодно! И попадал куда хотел,когда хотел и как хотел, словно пуля повиновалась его воле, минуя посредствовыстрелившего ей оружия, а направляемая только напряжённым усилием его мысли.Про таких стрелков говорят — снайпер от Бога! Если вообще от Бога бывают снайперами…

Серёгаи сам был два раза чемпионом бригады по офицерскому пятиборью, уверенно стрелялнорму мастера спорта и был со всем доступным спецназу оружием «на ты», но сКукарачей он тягаться и не дерзнул бы, настолько бессмысленным было бы такоесоревнование. Да и никто, в общем-то, не дерзал, без вопросов признавая заКукарачей славу стрелка номер один.

Чтобольше вызывало вопросы у сослуживцев, так это послужившая причиной прозвищаВитюхи, напеваемая им постоянно, особенно в моменты умственного сосредоточения,дурацкая песенка: «Я кукарач-ча, я кукарач-ча!»

Обычновсех, интересующихся её происхождением, Витюха, не стесняясь, посылал к«ёжиковой бабушке», обрубая, обычно несвойственное спецназовцам желание лезть вчужую жизнь. Но вот с Серёгой как-то вышло так, что он нечаянно попал внепривычную для вечно ёрничающего Кукарачи минуту душевной откровенности, итот, возможно, сам не понимая — зачем, вдруг приоткрыл Серёге вход в закрытыйдля всех других уголок своей души.

Авышло это так.

Послеочередного трудного и опасного выхода разведгруппа отсыпалась по палаткам,восстанавливая растраченные при выполнении задания силы. Только Серёга иКукарача предпочли сну среди дня каждый своё какое-то дело. Сергей зашивалпродранную на рукаве любимую зимнюю тельняшку, Кукарача любовно начищал свойтабельный АПС — автоматический пистолет Стечкина, аккуратно разложив все егочасти перед собой на свежей утренней газете и по обычаю мырлыкая своё «Якукарач-ча…»

—Витёк! — зубами перекусывая нитку от катушки, как-то бездумно спросил Серёга. —А что ты такое напеваешь?

—Это, командир, фокстрот такой — «Кукарача», кажись, тридцатых годов двадцатоговека, что-то около того, — так же расслабленно, не задумываясь, ответил Витя,любовно начищая ствол разобранного пистолета.

—А что он так к тебе прилип? — по-прежнему почти автоматически спросил Сергей.

—Чего прилип, спрашиваешь?... — Витюха прекратил протирать пистолетный стволветошью. — Это, командир, можно сказать, песня всей моей жизни! Она в меня сраннего детства профессиональным палачом собачьей плетью вбита!

—Кем? — думая, что ослышался, переспросил Сергей.

—Профессиональным палачом, садистом редкостным, моим родным дедом! — Кукарачаневидящим взором уставился в пространство. — Как же я мечтал его, суку, убить!Сам, своими собственными руками! Я, может, ради этого и в спецуру подался,чтобы наверняка не сплоховать! А он, гнида поганая, помер, когда я на второмкурсе училища мышцы и мозги накачивал!

—Что он тебе сделал, чтоб так его ненавидеть? — поразился Сергей, прекратив своёзанятие швейным ремеслом.

—Он, командир, не только мне жизнь покорёжил, я даже предположить боюсь —сколько он душ и жизней погубил… — лицо Кукарачи стало каменно-холодным. — Онвсе тридцатые-сороковые годы был следователем НКВД по политическим делам,допрашивал, пытал, лепил дела как пироги с человечиной! Он ведь сам мне всесвои подвиги, мальчугану тогда ещё, с таким наслаждением рассказывал! Как онлюдей мучил, как оговаривать себя принуждал, родных предавать, клеветать наневинных!

Он,как наркоман, «торчал» от власти над людьми, от возможности творить с ними всё,что его бесовская натура пожелает, он мне с наслаждением рассказывал, как зубысапогом у женщины выдавливал, как бороды у священников по волоску вместе сбровями и ресницами вырывал! И я, малец, всё это должен был часами слушать —кого он по какой статье куда отправил, кто умер на допросе, не выдержав пытки,кто с ума сошёл…

Онсам, наверное, тогда уже был сумасшедшим, раз мне, мальчишке, всё эторассказывал. А как он бил меня!

—За что?

—За всё! За любой малейший проступок! Он так и ждал, чтоб я хоть в чем-нибудь быпровинился, дал ему право наказать меня. А как может мальчишка, да ещё такойшебутной, как я, ничем не подставляться? Я и подставлялся постоянно, ему,гниде, на радость…

—А что ж родители твои, отец? — Серёга в ужасе смотрел на сослуживца. — Они что,этого не видели, не знали, как он с тобою обращается?

—Родители!? Я их не знал! — Витюха горько ухмыльнулся. — Я даже до сих пор незнаю, кем они были, мать, отец… Я вырос в доме деда, урода бесноватого, ибабки, немой как рыба и всего боявшейся. Мне о родителях даже спрашивать неразрешали, на этой теме было наложено табу! Лишь в старших классах интерната,когда я уже жил не с дедом, да и бабка померла уже, откуда-то до меня дошло,что мои родители тоже в системе МГБ работали, то ли в резидентуре за границей,то ли ещё какая-то там тёмная история с их жизнью. Сейчас уже и неинтересностало.

Нодед, Илья Лукич, так и стоит перед глазами! Так и вижу, как он неторопливооткрывает патефон, заводит его, ставит пластинку.

—Ну что, внучок, давай «Кукарачу» послушаем? Снимай штаны, рубашку, всё снимай,и на диванчик вниз лицом ложись, отребье недобитое!

Изпатефона бодренько так льётся гламурный мужской голосок: «Я кукарач-ча! Якукарач-ча! Та-ра-ра-ри-ра-ра-ра-рам!»

Адед во френчике своём всегдашнем, сталинского образца, плётку собачью, изохотничьего магазина, нежно так разминает и ласковым голоском ко мнеобращается:

—Ну что, подследственный! Признаёте вы свою вину перед Родиной и правительством?

Ялежу голый на холодном кожаном диване, от страха весь сомлевший, а он,сволочуга, всё оттягивает начало истязания, всё ожиданием боли мучает…

Апотом бьёт. Долго, с наслаждением, с оттяжечкой, чтобы острее боль была! Иплакать запрещает — если вскрикну от боли или заплачу, ёще сильнее бьёт, гнидачекистская…

Аиз патефона — «Я кукарач-ча! Я кукарч-ча!»…

Померон, точнее, сдох, как животное, один в своей четырёхкомнатной квартире в центреМосквы и лежал там, гнил неделю, пока соседи на трупный запах ментов невызвали. Соседка мне потом рассказывала, что он последние недели перед смертьюсовсем с ума сошёл, сам с собой и с кем-то невидимым разговаривал, всёоправдывался, что он не сам чего-то там хотел, а его так заставляли! Говорила,что являлись ему постоянно мертвецы какие-то: и днём и ночью. Я так думаю,наверное, это души тех, кого он замучил, если такое вообще бывает. С ним, вот,— было!

Таки не успел я его убить, командир! Хотя, может, так и лучше?

А«Кукарача» эта долбанная так во мне и живёт с тех пор…

ГЛАВА 4. ГОСТЬЯ

Дождикзарядил ещё сильнее, превращаясь в затяжной холодный ливень.

Сергейнакинул поверх тельняшки куртку от «горки», достал из сумки большую банкутушёнки, открыл её привычным движением ножа. Нелли снова подняла уши и открылаглаза, нос её зашевелился, улавливая аппетитный запах консервированной говядиныс лаврушкой.

—Сейчас, сестрёнка, сейчас! — Сергей посмотрел на принюхивающуюся собаку иулыбнулся. — Сейчас поделимся по-братски, раз уж у нас с ухой пока задержка выходит!

Серёгавынырнул из внутренней палатки под растянутый на кольях внешний полог,представляющий собой как бы крытую веранду, где можно было стоять в полный рости внутри которой помещались раскладные стол со стулом, собакина постель ипластиковый ящик с рыболовными снастями. Поставив перед собою две одноразовыепластиковые тарелки, он разложил в них поровну тушёнку из банки, в однутарелку, поверх мяса, накрошил пару крупных кусков хлеба, затем поставил этутарелку перед собакой.

Та,не притрагиваясь к еде, внимательно смотрела на хозяина.

—Ешь давай! Приятного аппетита, — вновь улыбнулся Сергей.

Дрессированноеживотное послушно принялось за еду.

Сергейпоставил на стол небольшой голубой газовый баллон с прикрученной к нему сверхугорелкой, нажав кнопку пьезоподжига, зажёг в горелке газ и поставил на огоньнебольшой плоский туристический чайник из нержавейки. Огонь приятно тихозагудел.