Смерть пчеловода

Это несправедливо.

Когда я обошел весь мыс и вдобавок спугнул лосиное семейство, которое, принюхиваясь, стояло на лугу прямо за брюслинговским сараем, мысли мои до известной степени оформились.

Либо в письме написано, что ничего опасного нет. Либо же — что у меня рак и я умру. И скорее всего, именно так там и написано.

Самое разумное — вообще не вскрывать его, ведь пока оно не распечатано, остается некоторая надежда.

А надежда даст мне хоть какую-то свободу действий. Небольшую, конечно, потому что болеть от этого не перестанет, но боль будет в высшей степени собирательная, не напоминающая о чем-то конкретном, я включу ее в свою жизнь — почему бы и нет? Ведь с множеством разных других вещей мне удалось справиться.

Когда наконец пришло письмо, я отправился на прогулку и обошел с собакой весь мыс, а вернувшись, решил ни в коем случае не вскрывать это письмо.

Оно лежало в кухне, на цветастой скатерти возле тарелок с ленчем, а за окном между тем, как всегда, суетились в кормушке птицы и еще потеплело, даже с крыши капало.

Коричневый конверт с окошком, в верхнем левом углу штамп: Вестеросская региональная больница, центральная лаборатория. Я пощупал письмо. Внутри был один-единственный листок, маленький, сложенный пополам. Поднес конверт к окну — на просвет ничего не видно.

Если распечатать, думал я, каким образом оно изменит меня? Если там написано, что мне осталось жить считанные месяцы, — я что же, потеряю всякую способность действовать? Впаду в паралич? Буду вынужден лечь в больницу? Наверное. И проведу последние месяцы на койке, испытывая все более сильные боли, худея, слабея, не имея возможности быть хозяином собственного положения.

Ну а если я распечатаю его и прочту, что лабораторное исследование тканевых проб выявило наличие доброкачественной опухоли? Что у меня язва желудка или камни в желчном пузыре и необходимо оперативное вмешательство и соответствующая диета и что весьма опасно для жизни ходить с камнями в желчном пузыре и не лечиться?

Вдруг мне, наоборот, станет только хуже, если я не распечатаю это письмо? Городского телефона у меня нет, они не сумеют со мной связаться, если я никак не откликнусь, — ну, может, через некоторое время пришлют еще одно письмо, хотя тогда наверняка будет уже слишком поздно.

Когда пришло это письмо, я не стал его вскрывать — сначала долго-долго гулял с собакой.

Вернувшись домой, я принялся играть мыслью, что вскрывать его вообще незачем.

Пожалуй, я чуточку затянул эту игру, всего на миг, всего на малую долю секунды, но затянул.

Если в письме мой смертный приговор, то я его отвергаю.

Со смертью связываться нельзя. По счастью, эту премудрость я усвоил давным-давно, и она очень пригодилась мне в жизни.

Согласно Вильгельму Вундту^[1], который, если верить «Скандинавскому биографическому справочнику», был в свое время очень известным психологом, существуют три типа болевых ощущений — тупые, колющие и жгучие.

Если для цветовых ощущений в языке есть целая гамма слов, то здесь для различения нюансов никаких особенных слов нет. Болевые ощущения лишены собственных названий.

Быть может, оттого, что два разных человека способны видеть один и тот же цвет, но не могут испытывать одну и ту же боль?

Моя боль тупая. И не только тупая. В иные дни бывает и жгучая, но в основном тупая.

Думаю, она действительно началась в ту самую ночь, когда сбежала собака, потому что глубоко во сне я впервые почувствовал этот странный тупой нажим в пояснице, в области почек, словно туда украдкой засунули футбольный мяч и накачивали его, медленно, толчками, совершенно не обращая внимания, шевелюсь я или нет.

Как бы там ни было, впервые я это заметил в ту ночь, когда убежала собака.

Боль начинается обыкновенно среди ночи, сперва она долго снится мне и лишь потом будит, она присутствует во сне как угроза, и я все время стараюсь от нее отвернуться, стараюсь не видеть ее, во сне я в самом прямом смысле отворачиваю от нее лицо, а она все равно приближается, заставляет меня увидеть ее и будит.

До самого Рождества таблетки помогали хорошо — я получил их в Фагерсте, еще когда они думали, что у меня камни в почках. (В самом-то начале я думал, что это прострел, потом стал грешить на простату, но, как оказалось, даже понятия не имел, в каком месте болит при воспалении простаты.)

И вот после Рождества выясняется, что таблетки от почечных камней, весьма сильное средство — слава Богу, рецепты мне постоянно возобновляют, — уже не могут подавить эту боль. И дело не в том, что она усилилась, просто таблетки, а значит, и моя нервная система почему-то с нею не справляются.

От этого я вновь стал чувствовать свое тело; с такой отчетливостью я ощущал, что у меня есть тело, только когда был мальчишкой-подростком, — оно непрерывно и упорно заявляет о себе.

Но вот ведь какая штука: тело это не в порядке. В нем все время что-то жжет.

И еще, конечно, надежда. На прошлой неделе я этак дня три был совершенно уверен, что боль потихоньку исчезает, все опять стало вполне обыкновенным, а ведь я почти успел забыть, до чего обыкновенным было мое тело, прежде чем всерьез начались эти боли в пояснице. Конечно, надеяться по-настоящему я не смел, но все-таки надеялся.

Совершая свои короткие прогулки, я заметил, что за последние месяцы боль придала окрестностям какую-то странную окраску. Тут и там деревья, возле которых боль донимала меня особенно сильно, тут и там ограда, по планкам которой я на ходу ударял рукой. А когда я возвращался домой эти три безмятежных дня, боль как бы пряталась в ограде.

Боль — это ландшафт.

Потом она, конечно же, вернулась, воскресным вечером, не сразу, медленно, мелкими рывками, как собака, вынюхивающая след.

Мне пришлось не раз побывать у врачей, прежде чем они задались вопросом, уж не рак ли это. И опять бесконечные визиты к врачам и бесконечное ожидание в приемных, в компании пролетариев от боли, прежде чем они решили, что нужно взять все возможные анализы тканей и крови и провести контрастные рентгеновские исследования. И потребовалось еще довольно много времени, чтобы все это проделать. Успел наступить ноябрь, а там и декабрь.

Потом от них долго не было ни слуху ни духу, до вчерашнего дня, то есть до последнего дня февраля.

Когда наконец пришло письмо, я не стал его сразу вскрывать. Вместо этого отправился с собакой на долгую прогулку и по дороге обдумывал ситуацию. Все вокруг выглядело как всегда — серый пейзаж, голые деревья с драматически простертыми ветвями, как бы нарисованными карандашом. Толстый, покрытый мокрым снегом лед на озере, наконец-то, в феврале.

Я долго сидел и смотрел на письмо, пощупал его, прикинул толщину и тяжесть, в конце концов на кухне стало совсем холодно, потому что камин погас, дрова прогорели. Когда я поднял взгляд, уже смеркалось. День клонился к вечеру, обыкновенный февральский день, когда к четырем уже начинает темнеть.

Я встал, не спеша вышел во двор, принес дров и опять разжег камин.

Письмо я использовал для растопки.

(Желтый блокнот, I:8)

2

Супружество

…на эту тему я еще могу рассказать весьма любопытную историю одной встречи. Есть в нашей округе некая довольно молодая дама или барышня, миловидная, с изящной фигурой. Вблизи я ее никогда не видел, как правило, нас разделяло метров пятьдесят, и она всегда казалась мне красивой. На удивление свежий цвет лица, большие темные, прямо-таки черные глаза, стройная белая шея.

И во мне, как всегда, ожила нежная, очень приятная мысль: не влюбиться ли? Однако видел я ее только на органных концертах в вестер-волской церкви, и больше нигде, после развода я вообще видел не очень-то много людей, разве что на работе.