В поисках Ханаан

— Всем, — исчерпывающе отвечал Аврам.

И это было истинной правдой. Он не жаловал мужа средней из дочерей — Манюли, Карла Редера. Не случайно долго звал его «жених под большим вопросом». Откровенно говоря, Авраму не нравилось в этом зяте все, начиная от галстука-бабочки и кончая родословной.

Отец Карла — Пинхас имел два пристрастия в жизни: революцию и любовь к красивым женщинам. Старый бундовец, старый отзовист, старый большевик, перевидавший Петропавловку — при царе, Матросскую тишину — при Ленине и Лукишки — при Сметоне, он в перерывах между съездами и тюрьмами не терял времени даром, щедро сея по свету революционные идеи, а, заодно, и детей. Причем, то и другое — с одинаковым пылом. Опасность и перемены — были его профессией. Строго блюдя правила конспирации, он уходил из любого дома в неизвестном направлении, зажав под мышку портфель, где газетные передовицы и начатый им труд «Нация, как рудимент истории» мирно уживались с парой белья, помазком, опасной бритвой и ремнем для ее правки. Судьба берегла Пинхаса. Перед самой войной, откликнувшись на призыв Коминтерна, он отправился в Латинскую Америку с тем, чтобы разбудить всё еще крепко спящий тамошний пролетариат.

Уезжая, Пинхас по рассеянности оставил на ломберном столике в квартире товарища по партии, такой же пламенной революционерки как он сам — близорукой домашней девочки Гиты Чериковерайте, незаконченную рукопись «Нация, как рудимент истории», а в люльке — миниатюрную копию самого себя — сына Карла. На другой континент он отправился, как всегда, налегке, захватив бритву Жиллет, сделанную из крупповской стали, кисточку с налипшей на ней серой мыльной пеной, трость и свою подпольную кличку Редер, которую носил как почетный орден. Пинхас был ею награжден своими товарищами в тот день, когда бундовцы ушли со съезда, громко хлопнув дверью. Редер шел замыкающим и, выходя, пригрозил оставшимся своей тросточкой, после чего оглушительно захлопнул за собой дверь. Этот хлопок, словно выстрел, расколол партию на две неравные части, меньшая из которых осталась в растерянности в полупустом зале. Но через десять лет, собравшись с мыслями, они назвали себя большевиками. А еще через десять лет, сидя на нарах Матросской тишины, Пинхас напрочь отрекся от Бунда. И сразу, как только был выпущен на волю, с целью окончательного искоренения этой националистической пагубы, отправился в свой родной город, где кишмя кишело сионистами и бундовцами. Правда, как памятный знак о своей пусть кратковременной, но победе, он сохранил историческую тросточку и кличку — Редер, что в переводе с родного ему идиша звучала несколько двусмысленно, совмещая в себе два не столь далеко отстоящих друг от друга понятия — оратор и болтун.

Карл, зачатый при отблеске костра мировой революции, в детстве страстно желал унаследовать профессию отца. Но мама Гита, после исчезновения Пинхаса и пришествия Советской Армии в Литву несколько подрастеряла свой революционный пыл. На любые едва заметные шараханья сына в область идей она коротко, но веско обещала: «Прокляну!». Кроме того — со временем спрос на революционеров в Литве резко упал. Получив диплом учителя истории и закончив курсы при партшколе, Карл устроился в общество «Знание». В эту пору в городе внезапно снова появился Редер-папа. Как всегда налегке. В широкополой шляпе, которую ему на прощание подарил едва продравший глаза пролетариат Латинской Америки. Редера-папу многое удивило на его исторической родине: усохшая, сморщенная Гита, вымахавший выше него сын и длинные очереди у продуктовых магазинов. Но ходу назад не было. И он начал устраиваться в новой жизни. Ему дали пенсию и комнату в многолюдной коммуналке на улице, названной именем пламенного революционера Капсукаса, которого Редер-папа, в свое время, знал лично. Он перевез от Гиты чудом уцелевший ломберный столик и вновь, было, взялся за свой труд «Нация, как рудимент истории». В порыве великодушия даже предложил Карлу соавторство. Но тот из гордости наотрез отказался. Вот тогда Пинхас понял, что они чужие люди. Единственное, что их связывало, это был псевдоним Редер. Именно так Карл подписывал свои заметки на злобу дня, которые регулярно рассылал по редакциям. Хотя постаревшая, но все еще крепкая Гита, не раз предупреждала сына: «Ты кончишь свою жизнь на лесоповале». По врожденной близорукости она даже не заметила, что на дворе в ту пору уже стояли другие времена. Через несколько лет Редер-старший заскучал на своей исторической родине, где нужно было неустанно заботиться о хлебе, молоке, мясе, дровах для печки и керосине для примуса. Он стал бить тревогу — ведь коммунизм по-прежнему лишь маячил на горизонте, зато до старости было подать рукой. Пинхас начал наседать на старых друзей, писать жалобы, прошения, собирать подписи, интриговать. В конце концов ему выхлопотали место в Подмосковье, в доме ветеранов партии. И Редер — старший, оставив все имущество сыну, включая трость и широкополую шляпу, отбыл в выстраданный им рай. Что касается комнаты на Капсукаса, то Редер-младший правдами и неправдами в конце концов отвоевал ее, раз и навсегда сбросив иго своей матери Гиты Чериковерайте.

Зная родословную Редеров, Аврам не раз пытался отвадить тетку Манюлю от Карла. Намекая на семейную профессию, вкрадчиво начинал:

— Манюлечка, золотко, скажи, зачем это тебе нужно? У него такая работа, что даже когда он молчит, все равно врет. Честный человек не рискнет спросить у твоего Карла который сейчас час. Он не виноват — это у него в крови. Но от этого не легче.

— Ты читал хоть одну из его книжек? — чеканила Манюля, вызывающе потрясая тремя тонкими брошюрами в мягких переплетах. — Ты был на его лекциях? Тогда о чем разговор? — И она вздергивала прямой аккуратный носик, унаследованный всеми дочерьми от матери.

— Нет, Б-г миловал, — с показной кротостью отвечал Аврам, — но когда писатель подписывается именем Редер, это говорит о нем больше, чем все его книги вместе взятые.

Конечно, Манюля настояла на своем. Иначе она не была бы урожденная Голь. И теперь Аврам, проходя каждый день на работу мимо дома с колоннами, где размещалось общество «Знание», замирал на мгновение перед невзрачной афишей, на которой был напечатан перечень лекций. Частенько, разыскав в списке приметную двойную фамилию зятя Чериковер-Редер, закипал от ярости и плевал себе под ноги: «Мамзэр (бессовестный хитрец)! Такой же как эта цыганская власть!» Больше всего деда жгло то, что этот добротный трехэтажный дом до 39 года принадлежал семье Бенчика. Вечером, за ужином, он обычно отыгрывался на Шошане:

— Радуйся! Твой близкий родственник опять делает свой гешефт на евреях. Знаешь, как называется его лекция? — Аврам язвительно усмехался. — «Сионизм — тормоз революции».

— Он — молодой. Ему видней, — флегматично отвечала невозмутимая Шошана.

— Ты слышишь, что сказала твоя бабушка? — дед саркастически улыбнулся. — По сути — она права. Чего нам волноваться? Ведь дом Бенчика фактически остался в семье. Теперь в нем работает ее любимый зять Редер.

— Аврум, почему ты хочешь, чтоб жизнь плясала под твою дудку? — Вспыхивала бабушка.

— Тебе все хорошо. Тебя все устраивает, — кричал дед.

И когда я, горячась и грубя, бросалась бабушке на подмогу, лицо Аврама наливалось юношеским румянцем. В эти минуты он был по-настоящему счастлив — ему удалось всколыхнуть ряску стоячего болота нашей жизни.

— Оставь ребенка в покое, — заступалась за меня Шошана.

— А кто ей скажет правду, если не я? — Петушился Аврам, рвясь в бой — Кто научит ее думать? Отличать черное от белого?

Часто эти споры заканчивались тем, что окончательно разругавшись с дедом, я вытаскивала из кладовки старый, желтый, кожаный чемодан без замка и начинала складывать в него свои вещи.

Кроме этого дома у меня на выбор было еще четыре — дома моих теток. В детстве их считала такими же своими, как и кров, под которым жила. Но наступило время, когда вдруг поняла, что в домах теток я всего лишь гость. Да, меня закармливали, баловали, случалось, обделяя родных детей. Ведь я была гостем. Однако стоило мне за собой закрыть дверь, как их жизнь входила в русло тесного семейного бытия, в котором мне не было места. Время осознания этой горькой истины совпало с бурным землетрясением в моем организме, когда вдруг на ровном месте, где раньше красовались прыщики сосков, начали вздыматься упругие холмики, а в атласно-гладкой впадине подмышек прорастать буйная поросль. Вот тогда я научилась прятать чувство сиротства за дикими выходками. Мне неизменно все сходило с рук, и «биг бэнд» отчаянно завидовал моей вольнице. Затем настала пора, когда убедила себя, что не нуждаюсь ни в семейном гнездовище, ни в тесных родственных путах. Я начала ощущать свою отчужденность, точно была вылеплена из другого теста. Мало того, стала тяготиться Шошаной и Аврамом. Их именами, тайным языком — идиш, их акцентом, вечными перешептываниями и притворством перед чужими людьми. Меня начали раздражать и мои тетки — их громкий смех, перемигивания, толкание локтями, их манера сидеть на стуле, подложив под себя ногу, их незамысловатые шуточки, пересуды и вечная мелочная суета и даже круговая порука, скреплявшая семью в единое целое — все это стало для меня просто нестерпимым. Мне хотелось родиться в семье, где нечего скрывать перед посторонними и нечего закапывать в саду. В душе вдруг вспыхнула жгучая зависть к русским подругам по классу, жившим, как мне казалось тогда, в безоблачном и ясном мире. Вот тогда дала себе слово окончить школу с медалью с тем, чтобы навсегда уехать из этого города. Мне не жаль было бросать ни родной город, ни наш дружный «биг бэнд», ни гнездовище. И я налегла на учебу. По окончании девятого класса, получив похвальную грамоту, воспарила и почувствовала себя парусной лодкой, готовой к отплытию в открытое море. Пусть пока прибрежная волна упрямо прибивала меня к причалу. Я верила — через год подует попутный ветер, и тогда понесусь в другую жизнь на всех парусах…