Мартин-Плейс

— Тьфу! — поморщилась Молли. — Можешь не объяснять, кто это сказал. Знаешь что: веселись, пока можешь. Молодость бывает один раз, а после смерти еще належимся.

Такова была суть ее философии, и Дэнни слышал это уже не в первый раз, а поэтому просто спросил, не налить ли ей еще чашку.

— Не надо, — ответила она, зевнув. — Пора и на боковую. Спокойной ночи, Дэнни.

— Спокойной ночи, Мо.

Дэнни перемыл чашки, убрал их и поднялся к себе. Он долго не мог уснуть и думал о разных вещах. Когда он открыл глаза, было еще темно, и он лежал и слушал, как дождь стучит по железной крыше и булькает в водосточной трубе за окном. Он услышал, как закрылась входная дверь и по дорожке прошуршали шаги. Стукнула калитка, и он понял, что ночь прошла. Эти шаги звучали в коридорах его памяти. Это было чуть ли не первое, что он помнил о своем отце, и в последние годы он постоянно напоминал себе об этих шагах, стараясь преодолеть отчуждение между собой и отцом. Он зябко поежился в своей теплой постели, прислушиваясь, как они постепенно замирают на тротуаре Токстет-роуд.

3

По воскресеньям Молли вставала поздно и только в одиннадцать спускалась в кухню поджарить себе хлеба и выпить чашку чаю, Деннис возился в садике, а Дэнни сопровождал мать в церковь.

Всегда сдержанная и суровая, в воскресное утро она становилась уже просто куском льда, и они в полном молчании шли мимо запертых магазинов Глиб-роуд, мимо «Лопаты и Капусты» — излюбленного приюта Денниса по вечерам в пятницу и в субботу днем, мимо спортклуба Джека Салливена с блеклой вывеской над дверью: «Бильярд — пирамидка, карамболь».

Каменная церковь, окруженная деревьями, стояла на пригорке высоко над улицей, и Дэнни, поднимаясь по истертым ступеням, в который раз иронически улыбнулся про себя при виде ее громоотвода.

Орган уже играл, и его звуки гармонировали с благолепным неярким светом, который лился сквозь витражи. Дэнни тихонько опустился на скамью и поглядел по сторонам, высматривая Тейлоров.

Встретившись с ним взглядом, Изер Тейлор опустила глаза. Дэнни напряженно замер: его обычная застенчивость мешала ему посмотреть на нее еще раз. Он был знаком с Изер еще с тех пор, когда они совсем малышами ходили в воскресную школу, однако до последних нескольких недель она была для него словно не в фокусе. Но теперь он видел ее, когда сидел за своим столом в «Национальном страховании», в своей комнате, в окне трамвая — призрачный образ, который каждое воскресенье обретал реальность на церковной скамье.

Он попробовал отвлечься и начал смотреть на наждачный профиль старика Митфорда, сидевшего вместе со своей пухлой, флегматичной женой ряда на три впереди них по ту сторону прохода. Митфорд был церковным старостой, и, так как звание церковного старосты подразумевает гарантированную честность, Дэнни каждую пятницу ходил в его бакалейную лавку. Потом он перевел взгляд на миссис Сэдлер, которую редко можно было увидеть без метлы в руках: она всегда улыбалась ему, когда он проходил мимо ее калитки, и спрашивала, как ему работается. Затем взглянул на дряхлого мистера Кассела, который сидел, положив на колени черную шапочку, и слезящимися глазами смотрел на окно в глубине церкви.

Звуки органа затихли, на кафедру поднялся преподобный Рейди, и Дэнни уставился на него, обрадовавшись возможности отвлечься от неподвижных профилей, дамских шляп и номеров на доске, обозначавших псалмы.

— Помолимся! — священник придал своему звучному голосу оттенок глубокого благоговения.

«О возлюбленный наш господь, в мудрости своей вновь собравший нас в этом священном месте, услышь нас ныне, взываем к тебе.

За ушедшую неделю мы нарушали твои заповеди и теперь смиренно предстаем пред тобой, ища прощения, в коем, знаем, отказано нам не будет, ибо милосердие твое бесконечно.

Господи, все мы грешники перед лицом твоим и ни в чем не достойны сравниться с примером, поданным сыном твоим. И посему молим о милости, зная, что недостойны предстать перед тобой в одеждах, тобой нам уготованных.

Господи, наши молитвы возносятся к тебе в годину, когда мир, словно в ослеплении, не зрит света пути твоего, и мы молим за себя и за людей в других землях, не познавших истинной веры, да избавишь нас от грозного твоего воздаяния в Судный день.

И когда наступит оный день, да сможем мы сказать, что готовы предстать пред тобою утвержденными в вере и раскаянными. И когда поражены будут нечестивые, избави нас от кары твоей, взываем мы к тебе ныне, как взываем о твоем благословении…»

Дэнни заерзал на скамье. Преподобный Рейди опять перегнул палку. Молли проклята навеки, дело с его отцом в лучшем случае обстоит не совсем ясно, а он сам внезапно оказался в положении обвиняемого, защитник которого вдруг стал обвинителем.

— А теперь споем псалом номер шестьдесят третий.

И церковь заполнило дружное пение:

Дэнни молчал, не в силах согласиться; он с нетерпением ждал, чтобы монотонная служба скорее окончилась, и вел мысленный спор — единственное, что еще как-то помогало переносить давно знакомую рутину, которая за последнее время все больше его раздражала. Как и высокий лоб над гладко выбритым лицом на кафедре, как украдкой поправляемое облачение, как грозно указующий перст, как руки, благоговейно касающиеся большой библии на подушке из красного бархата. Наконец-то заключительные слова, и прихожане вновь оживают, вновь поют, вновь ликуют. Благословение, почтительная пауза, чтобы преподобный Рейди успел удалиться, а затем медленное шествие по проходу к двери.

Теплое рукопожатие, сердечная улыбка.

— Ну, как тебе работается, Дэнни?

— Хорошо работается, — и Дэнни бросился вниз по ступеням навстречу солнечному свету и голубым глазам Изер Тейлор.

— Здравствуй, — сказал он.

Она робко ему улыбнулась и тревожно посмотрела на мать, которая стояла рядом, разговаривая с Митфордом.

— Мы сейчас идем домой, — сказала Изер, подразумевая, что они могут пойти вместе.

Он кивнул.

— Ты кончаешь школу в этом году?

— Да. А ты работаешь, так ведь?

— Я уже год работаю.

— И тебе нравится?

— Очень, — ответил он, подразумевая не столько настоящее, сколько будущее. Уголком глаза он заметил нетерпеливое движение матери и сказал поспешно: — Ты не пойдешь погулять со мной в субботу, Изер?

Ее лицо оживилось.

— Я бы с удовольствием. Только не знаю, разрешат ли мне.

— Я спрошу у твоей матери.

Оживление сменилось испугом.

— Нет, я сама. И скажу тебе в следующее воскресенье. — Обиженно взглянув на мать, Изер добавила: — Она может так проговорить весь день.

— Я подожду, если хочешь.

— Но ведь твоя мама торопится, — неуверенно возразила Изер.

Дэнни знал, что его мать не захочет подождать — ведь это значило бы санкционировать приглашение, которое может вовсе не понравиться миссис Тейлор; и он знал, что она очень обидится, если он оставит ее одну.

— Столько матерей, что толку не будет, — сказал он. — Ну, хорошо, Изер, до следующего воскресенья.

Пока они шли к воротам, Дэнни поглядывал на оживленно разговаривающие группки, объединенные почти монастырской общностью, и ощущал себя среди них немым слушателем, и только. А в это утро еще и пойманным в ловушку. Лето в его душе омрачалось здесь еще и мертвящей церемонностью, враждебной теплоте его чувства к Изер, мешавшей этому чувству расцвести.

По Глиб-роуд прогрохотал трамвай, подняв за собой маленькие пылевые смерчи, а когда шум затих, мать сказала:

— Я видела, что ты сегодня разговаривал с Изер Тейлор.

— Да?

— Она стала очень хорошенькой, правда?

— Да.

Мистера Тейлора сделали мастером, а послушать миссис Тейлор, так он там важнее самого хозяина.