Сколь это по-немецки

Что делает этот человек на третьем этаже?

Он звонит по телефону. Он разговаривает с мэром Брумхольдштейна. Мэр, естественно, знает, что я здесь. Он ждал моего звонка. Он знает, где я остановился. Знает дом, улицу и другие, менее существенные детали; к примеру, он знает размеры сточной трубы, ширину балкона, количество ступенек, ведущих на третий этаж, где я остановился. У него хорошая память на детали. Он говорит на прекрасном английском. Более того, он этим наслаждается. Он получает удовольствие, когда говорит: Вы обязательно должны прийти к нам завтра на обед… и еще: Надеюсь, вам нравятся тропические рыбки… и: Обязательно дайте мне знать, если я могу что-то сделать, чтобы вам было удобнее…

Я бы предпочел второй этаж, но он занят, как занят и первый. Трехэтажные дома в Брумхольдштейне не имеют лифтов. Из ваших окон вид куда лучше, чем у пары со второго этажа, сказали мне.

Прежде как раз на этом месте располагался довольно обширный лагерь, построенный как город, со своей почтой, библиотекой, медицинскими заведениями, пекарней, конторами, теннисными кортами, зонами отдыха, деревьями — все это было обнесено несколькими рядами колючей проволоки. По всему лагерю были размещены немецкие знаки, стрелки на которых указывали в том или ином направлении. Исчезли знаки, исчез лагерь. Он более не существует. Кое-кто в Брумхольдштейне еще помнит, как играл ребенком в этом просторном лагере, пришедшем к тому времени в полный упадок, — стекла выбиты, телефонные провода оборваны, дорогостоящее оборудование исчезло, туалеты варварски обезображены. Лагерь назывался Дурст. В раскраске он не представлен. Он был построен приблизительно в то же время, когда Брумхольд, обращаясь в университете к студентам, пытался сообщить им о прискорбном положении их соотечественников, немцев, которые были вынуждены покинуть свои дома… и студенты рыдали… представляя себе немцев, людей, склонных, как и они, к созерцанию, оставляющих позади то, что не могут с собой взять… оставляющих позади те драгоценные предметы, которые подпадают под философскую категорию вещи. Столы, стулья, бытовые электроприборы, деревянные ставни, вековые дубы, коров, красный сарай, сенокосный луг, все то, что так или иначе воспроизведено в раскраске.

Естественно, в лагере Дурст тоже находилось много предметов, которые нетрудно обнаружить на страницах раскраски. Скамьи, стулья, электрические лампочки, кухонные раковины, все нынче рассеялось… пропало. Привычность предметов в раскраске успокаивает, как, должно быть, успокаивали вновь прибывших и предметы в лагере Дурст. Ах, погляди: стул, стол. Вряд ли все так уж плохо. И если бы существовала раскраска, представляющая Дурст, она бы тоже показывала людей, прилежно занятых своим повседневным существованием, стоящих навытяжку или сидящих, может быть даже и развалясь, пережевывающих пищу, переваривающих ее, спящих, прогуливающихся, все вполне нормально, разговаривающих до и после завтрака, стоящих ровными рядами, говорящих Yа или Nein… хотя многие, на самом деле — большинство тамошних обитателей, не будучи немцами, не умели бегло говорить по-немецки, из-за чего по большей части были не в состоянии произнести более или менее правильно построенную немецкую фразу… и потому не могли достичь того уровня созерцания, которым способен наслаждаться средний успевающий немецкий студент.

Брумхольд, часто говоривший в своих трудах о бегстве человека от мысли, так и не нашел времени на посещение названного в его честь города. По общему признанию, Брумхольдштейн являет собой не более чем еще одно проявление современной архитектуры — со всеми его тщательнейшим образом спроектированными жилыми микрорайонами, с украшенными сводчатыми галереями торговыми центрами и удобно расположенными общественными туалетами, помеченными: Damen и Неггеn. К десяти часам утра галереи заполнены покупателями. Но никто не выказывает признаков спешки. Люди говорят: Bitte и Danke. И смотрят друг на друга без какой-либо подозрительности.

Они смотрят на меня без какой-либо подозрительности. Хоть я и иностранец. Но они привыкли к иностранцам. Иностранцы их ничуть не смущают. Особенно знакомые с Бахом, Гёте и Брумхольдом… Достаточно упомянуть Брумхольда — и ты принят, тебя даже могут назвать другом. Немцы скоры на это слово. Возможно, это связано с их наследием или со старинными застольными песнями, которые до сих пор поют люди… В раскраске не слишком сложно определить, кто с кем дружит… В определенном смысле каждый изображенный в раскраске дружит со всеми остальными.

В 1967 году, когда были готовы первые две с половиной тысячи квартир, под влиянием момента было решено назвать город именем не государственного деятеля, не поэта или промышленника, а философа. Выбрать правильное имя было особенно важно еще и потому, что город был построен на месте бывшего концентрационного лагеря. И, по крайней мере в 1967 году, всем еще было не по себе, когда поднималась эта тема.

В русле великой традиции греческой и немецкой философии Брумхольд поднял вопрос о смысле, внутренне присущем вещи смысле, проявляющемся в контексте метафизики. Более того, если слегка напрячь воображение, можно обнаружить определенную взаимосвязь между вещью, какою мы ее знаем и понимаем, и двумя с половиной тысячами квартир, не говоря о дополнительных услугах, пожарной станции, почте, библиотеке, школе, медицинских учреждениях, кино, театре, цветочном магазине, ресторане, кофейне, книжном магазине и т. д. …

Брумхольда никак не отнесешь к широко читаемым философам, но его книги в Брумхольдштейне доступны. Мэр заверил меня, что очень высоко ценит Брумхольда, и так же относится к нему Вильгельм Аус, писатель, которого я посетил на третий день моего пребывания в Брумхольдштейне. Поскольку Вильгельм Аус был официальной причиной моего появления здесь.

Зная кое-что об истории Брумхольдштейна, я могу только предполагать, что среди местного населения присутствует определенное количество тех, кто пережил концентрационный лагерь Дурст. Но в большинстве своем местные жители очень похожи друг на друга. Довольно упитанные и вполне безмятежные. Если не наткнешься на вытатуированный у кого-либо на предплечье номер, остается только гадать, был ли тот или иной раньше заключенным. Конечно, кому как не немцам знать, кому как не им узнавать бывших заключенных Дурста.

Когда Брумхольда, как и всех мужчин его возрастной группы, мобилизовали в 1944 году в ополчение, он приводил всех вокруг в замешательство, постоянно задавая вопросы о смысле вещи и его взаимосвязи со всеобщей войной. Если мы предполагаем, что это просто вещь, говорил он, указывая на свою винтовку, как вещь и это, указывал он на форменное обмундирование, и если мы все до единого делаем те или иные вещи — то есть свое дело, тогда наши дела, какими бы они ни были и как бы в соответствии с господствующей военной терминологией ни назывались, формируются вещественным положением вокруг нас. Несмотря на характерную для той поры мрачность жизни, Брумхольд продолжал выяснять суть вещей, которые он должен был делать, которыми он ежедневно собственноручно занимался, дабы осуществить то, что ему было приказано сделать, хотя по большей части приказы почему-то не принимали во внимание, что возможность того или иного выбора постоянно сходила на нет, а вещи уничтожались. Вещи уничтожались направо и налево — другими словами, разрушались, выводились из строя, взрывались, искоренялись. И тем не менее, словно по привычке, поезда продолжали прибывать и отправляться, пытаясь придерживаться определенного расписания… пытаясь исправно прибывать в места, к примеру, вроде Дурста, хотя каждая поездка подвергала весьма значительной опасности ведущих поезд людей и охраняющих состав солдат, не говоря уже о пассажирах.

Раскраски 1940 года более уже не доступны. Сейчас они представляют предмет коллекционирования. Тем не менее нет никакого сомнения, что изображенные в них вещи соотносимы с вещами, которые мы находим в позднейших немецких раскрасках, смягчен лишь резкий акцент на воинскую тематику, на странные приветствия, на толпы, с восторгом наблюдающие за проходящими танками. Когда Брумхольд в 1944 году был мобилизован в ополчение, раскраски были недоступны из-за острейшей нехватки бумаги.