Нечаев вернулся

Роже Марру начал обивать пороги дипломатических учреждений, чтобы перевезти тело Даниеля на родину, но ничего не добился. Намеренное или случайное падение его автомобиля произошло в районе действий партизан. Даниеля похоронили наспех, в общей могиле на горном кладбище, и не было никаких шансов теперь его опознать.

Шло время, и Жюльетта, так и не смирившаяся с потерей Даниеля, постепенно погрузилась в какую-то отрешенную меланхолию. Иногда она неделями не выходила из своей комнаты, где неподвижно лежала или сидела в кресле, глядя в пространство. Единственным ее занятием в такие периоды было перебирать детские фотографии Даниеля и переклеивать их из альбома в альбом по каким-то одной ей ведомым и изменчивым признакам, смысл или бессмыслица которых оставались тайной для всех.

Периоды депрессий становились все более долгими и частыми и перемежались припадками буйства, когда она пыталась покончить с собой, поэтому и возникла необходимость в тактичном, но постоянном присмотре. Обычно о приближении опасного приступа Жюльетта невольно сообщала сама: она вдруг объявляла, что Даниель вернулся и она только что с ним разговаривала.

В эту зимнюю ночь Жюльетта сумела выскользнуть из своей комнаты, так что сиделка этого не заметила. Она вздрагивала в объятиях мужа, бормоча, что Даниель вернулся, что она говорила с ним. Это был не сон, нет, нет, не сон, как раньше, на сей раз это был настоящий, живой Даниель!

Роже Марру прижимал ее к себе и долго что-то шептал ей на ухо с непоколебимой мягкостью, которую выковали в нем эти свинцовые годы. Он взял Жюльетту на руки — она была легкая и теплая, как перо случайно залетевшей птицы, — и отнес в спальню на первом этаже, выходившую в большой сад. Он уложил жену в постель, проверил дверь на террасу, обнаружил, что она открыта, закрыл. Задергивая занавески, он увидел вдали огни Парижа и освещенный силуэт Эйфелевой башни на фоне зимнего ночного неба.

Несколько лет назад он купил этот дом в северном пригороде, на холме, соединяющем Монлиньон и Сен-Лё, у самого леса Монморанси. Ему хотелось, чтобы Жюльетта жила в тиши, в окружении ветров и деревьев. Но была и еще одна причина: именно здесь, в Сен-Лё, больше сорока лет назад, в 1942 году, он познакомился с Жюльеттой Бленвиль. На дне рождения их общей приятельницы, сестры его однокашника.

Им всем было около двадцати — отчаянный возраст.

Мишелю Лорансону было ровно двадцать. Он тоже был на этом дне рождения. Он всегда был там, где его лучший друг Роже Марру. Наверно, именно Мишель первым вошел к Жюльетте Бленвиль — вошел в библейском смысле. Девушка переходила потом от Мишеля к Роже и наоборот, безвольная, нерешительная, но одинаково пылкая с обоими. А они ждали, чтобы судьба сама разрешила эту ситуацию, прекратив непрерывную лихорадку счастья-страдания.

Разрешила все смерть.

Прошли годы — или века? разве не иная была тогда на дворе эпоха, не другой исторический пейзаж? — с тех пор, как Роже Марру проехал пол-Европы вслед за Третьей американской армией генерала Паттона, прорывавшейся в самое сердце нацистской Германии. Города лежали в руинах, женщины были бледны («Deutschland, bleiche Mutter» [7], как написал Брехт), тысячи заключенных, освобожденных союзниками, тянулись по дорогам: чем не картина Апокалипсиса?

11 апреля 1945 года авангард Паттона окружил в окрестностях Веймара один из холмов, где находился Бухенвальд. На следующий день Марру подъехал на машине к воротам лагеря вместе с двумя англичанами из военной миссии, имевшими срочное задание отыскать следы депортированных агентов союзнической сети разведки и Сопротивления. В Бухенвальде их наверняка было немало, но остались ли они в живых? Марру присоединился к ним, чтобы отыскать Мишеля Лорансона.

В последний раз он видел Мишеля в феврале сорок четвертого. Мишель приехал из Йонны, а он — из Бретани. Они встретились в Париже, чтобы пойти вместе в театр «Ателье» на одно из первых представлений «Антигоны» Ануя. В начале февраля, как ему помнилось. Во всяком случае, до пятнадцатого, потому что пятнадцатого Мишеля арестовали.

Они тогда проговорили всю ночь. После спектакля они отправились на конспиративную квартиру, на улицу Бленвиль. Забавное совпадение: это был квартал их юности, фамилия Жюльетты тоже была Бленвиль. Их это развеселило. В двух шагах оттуда, на улице Туэн, по-прежнему стоял фонарь, по которому они перелезали ограду лицея Генриха IV в последнем классе, когда жили в общежитии при лицее. Массу шуток вызвал у них древнегреческий фон их ухода в Сопротивление. Ни дать ни взять герои Плутарха! На подготовительных курсах старый профессор греческого посвятил половину зимы Софоклу. И вообще трагедии. Не без политического прицела, с выходом на проблемы оккупации и временно торжествующих лицемерных Креонов.

А через год после этого, в сорок третьем, они отпраздновали прощание со словесностью и свое вступление в мир подполья, отправившись всей компанией смотреть «Мух» Сартра — опять же Греция! Июнь наполнял воздух Парижа полевыми запахами и неясными надеждами, раскинув над городом вечный голубой шелк равнодушного неба. Жюльетта плакала: она все никак не могла сделать выбор между этими неразлучными друзьями, которых любила по очереди, которые тоже ее любили, и вот теперь они оба исчезают из ее жизни!

В сорок четвертом они горячо обсуждали «Антигону» Ануя. «Угораздило же нас жить в эпоху классических сюжетов и партизанствующих филологов», — сказал тогда Лорансон.

И вот весной сорок пятого года Роже Марру ехал через бледную, растерзанную Германию за танками Паттона, чтобы разыскать Мишеля, вытащить его из пропасти смерти и забвения, Мишеля взяли через несколько дней после «Антигоны». Как раз на этой квартире, на улице Бленвиль. Было известно, что его чудовищно пытали. Что его отправили в Германию, в Бухенвальд, в специальном эшелоне франко-британского Сопротивления. Некоторых расстреляли сразу по прибытии в лагерь. Судьба остальных была неизвестна. Поэтому союзники срочно снарядили туда поисковую миссию.

Утром 12 апреля 1945 года Марру вышел из машины перед зданием Politische Abteilung, отделения гестапо в концлагере Бухенвальд. Впереди, метрах в пятидесяти, виднелись монументальные ворота с кованой чугунной решеткой — к ним вела длинная подъездная аллея с двумя рядами колонн, увенчанных гитлеровскими орлами, она соединяла станцию Бухенвальд с собственно лагерем.

Молодой парень — точный возраст его определить было трудно, лет двадцать, прикинул Марру, — стоял на часах у здания гестапо. На нем были русские сапоги из мягкой кожи и какие-то лохмотья. Он был острижен наголо. Но на груди у него висел немецкий автомат — зримый атрибут власти. Американские связисты утром рассказывали им, что группа антифашистского сопротивления Бухенвальда ухитирилась вооружить несколько десятков человек, которые после прорыва передовых частей Паттона приняли участие в завершающей операции по освобождению лагеря. Он был явно из них, этот парень. Сейчас он смотрел, как они выходят из джипа, потягиваются и разминают ноги на весеннем солнышке, среди странной тишины букового леса, обступившего заграждение из колючей проволоки. На Марру повеяло ледяной стужей от этих опустошенных глаз, блестевших на исхудалом, туго обтянутом кожей лице. Они смотрели на него словно из-за пределов жизни. Как будто бесцветный ровный луч этого взгляда шел от потухшей звезды, где жизнь умерла. Как будто он проник сюда через бескрайние каменистые пространства, хмурые и необитаемые, вобрав в себя холод первозданного безлюдья. Непоправимого одиночества. Марру искоса посмотрел на своих спутников, немолодых, видавших виды офицеров, и понял, что этот взгляд поразил их не меньше, чем его самого.

Парень заметил сине-бело-красную нашивку со словом «Франция» на военной гимнастерке Марру. И обратился к нему по-французски:

— Ну и вид у вас… Вы чем-то удивлены? Тишиной? В этом лесу нет птиц. Наверно, им не нравится дым крематория…