Гангстеры

Некоторое время мы с Мод стояли и молча смотрели друг на друга, она знала обо мне, я знал о ней, но источником наших знаний друг о друге был один человек — Генри Морган, ее любовник, источник ненадежный, человек, который не особенно церемонился с фактами, сообщая каждому из нас только то, что было выгодно ему самому. Можно было бы назвать его лжецом, мифотворцем или, если угодно, даже аферистом. Мы должны были, прежде всего, забыть все то, что он успел нам поведать, — это было важно для нас обоих и мы оба прекрасно это понимали. Предоставленные друг другу, мы могли наконец сравнить желаемое с действительным. Она меня никогда не видела, я видел ее лишь однажды, на расстоянии, — это было вечером в гольф-клубе, куда она заглянула в сопровождении Вильгельма Стернера. Рядом с ним она казалась гораздо старше. Сейчас ей на вид было около тридцати, может, чуть меньше. Прямые плечи, длинная шея, каштановые волосы, римский нос. На ней был черный льняной костюм с двумя вишнями на лацкане пиджака. От нее пахло пачулями, а может, чем-то еще более изысканным и утонченным.

Противостоять всему этому было, разумеется, невозможно, но я сразу же постарался вести себя с ней как можно сдержанней, ибо знал, что она связана с людьми, которых попросту можно назвать «дурными»; среди них она чувствовала себя как рыба в воде, и у меня были все основания полагать, что ко мне ее подослали в качестве приманки, как необыкновенно привлекательного доносчика.

И все же я впустил ее — после раздумий, которые с моей стороны, возможно, были просто притворством. Она обошла квартиру, пытаясь сопоставить свои ожидания с тем, что увидела. Она никогда не бывала здесь раньше, хотя мужчина, который здесь жил, многие годы был ее любовником. По ее сдержанной мимике, по движению бровей я понял, что она удивлена.

— Все совсем не так, как он говорил, — наконец, сказала она.

— А что он говорил? — спросил я.

— Что тут убого. Очень убого.

— Ты удивлена?

Она в первый раз по-настоящему улыбнулась мне. Это был ее ответ.

— Здесь не убого, — произнесла она. — Здесь как-то… зловеще.

— Зловеще?

Она посмотрела на меня так, словно я был тому виной. Потом без спросу открыла шторы, и в комнату хлынул до боли ослепительный свет. Когда глаза мои привыкли к яркому освещению, мне стало еще больнее при виде грязи, скопившейся в квартире, пыли, мусора — всего того, что коллекционирует сидящий взаперти, изолированный от мира параноик, — чтобы не дай бог никто не обнаружил в мусоре следов его существования. Хотя сначала я не убирал просто потому, что думал: как только работа будет закончена, в прихожей появится Генри и скажет: «Я как раз собирался навести здесь порядок…», или соврет еще что-нибудь вроде этого.

А потом мне уже было не до этого — я пытался навести порядок хотя бы у себя в голове. Мимо меня прошла весна. Я писал, с утра до ночи, в течение многих недель, и накропал больше пятисот страниц, которые сейчас лежали на письменном столе в библиотеке.

— Новая книга? — спросила она, взглянув на кипу бумаг.

— Не знаю, — ответил я. — Work in progress. [6]

Я не знал, что сказать. Она тоже была персонажем этой книги, которая должна была объяснить, по крайней мере мне самому, что же все-таки произошло — с пропавшим без вести, с той страной, которая позволила ему пропасть.

Не спросив разрешения, она начала листать бумаги — с притворной рассеянностью, с напускным безразличием. Она выхватывала отдельные слова тут и там, немного прищуривалась, чтобы лучше видеть.

— Ты тоже здесь есть, — сказал я, возможно, чтобы позлить ее.

Она снова улыбнулась, быть может, немного натянуто. Попросила сигарету, и я дал ей одну из моих последних. Я предложил ей выпить, но она отказалась, и я налил себе. Джин с лаймом.

Тут она заплакала. Я все еще заставлял себя думать о ней плохо. Можно сказать, что мы какое-то время бились на совершенно противоположных фронтах. Она пыталась приободриться, высушить слезы и поправить макияж, а я изо всех сил старался выглядеть враждебно. Никто из нас со своей задачей особо не справился. Она была так же печальна, а мне вскоре пришлось капитулировать — так долго изображать враждебность я не мог. Не только потому, что мне это претило, но и потому, что по отношению к ней это было несправедливо. Я уже решил про себя, что описал эту женщину недостаточно хорошо, что это можно было сделать лучше. Она была этого достойна. Даже если нет, я бы все равно рискнул, предпочитая заблуждение разочарованию.

~~~

Итак, прошел всего час, может быть, чуть больше, а она уже растянулась на моей постели, как у себя дома, позволяя мне любоваться собой.

— Это что, тоже последствия производственной травмы? — сказала она наконец.

— Что? — не понял я.

— Вот это молчание, пристальный взгляд.

— Возможно.

Я попытался улыбнуться, но я давно не смеялся и не улыбался. Сработали не те мышцы, мое лицо исказилось.

— Что с тобой? — спросила она.

— Я пытался изобразить радость.

— Лучше не надо, — ответила она. — А то таким и останешься.

— Ты выглядишь чертовски привлекательно.

— Тонко подмечено. А у тебя — чертовски усталый вид.

— Да, я чертовски устал.

— Тебе страшно?

— Немного.

— Чего ты боишься? — спросила она. — Того, что может случиться с тобой на улице, или того, что может произойти между нами?

— Всего, — ответил я.

И в ту же секунду пожалел. Она еще не доказала, что заслуживает такой откровенности.

— Дать тебе снотворное?

— Снотворное? — Я вспомнил одну из финских медсестер, которая будила меня в больнице, чтобы задать похожий вопрос. — Еще чего не хватало.

— Я же вижу, — ответила она. — Ты на пределе. В таком состоянии нельзя принимать никаких решений. Ведь ты же об этом сейчас думаешь? Ты думаешь, что должен принять решение…

Тут я встал с постели, пошел на кухню и налил себе еще выпить. Льда в морозилке конечно же не было, хотя я не помню, заглядывал я туда или нет. Кажется, я тут же опустошил бокал и наполнил его снова. Она, разумеется, отлично знала, как выглядит мужчина, которому кажется, что он должен принять решение, несмотря на то, что валится с ног от усталости. Прожив столько лет бок о бок с промышленным магнатом, она знала, как выглядит человек, от которого зависят жизни многих, но который не знает, что с ними делать, и лучше бы занялся чем-то другим — поспал, выпил или провел время с женщиной. От меня ничья жизнь не зависела, даже моя собственная, но я тоже был на грани полного истощения.

Она лежала в постели и курила уже новую сигарету, когда я вернулся с недопитым бокалом.

— У меня есть еще сигареты, — она кивнула в сторону своей сумочки, лежащей у нее в ногах.

Она думала, что я сам возьму себе сигарету, но я не хотел копаться в ее вещах, так что я просто пододвинул ей сумку. Она скривилась — то ли из-за моей тактичности, то ли из-за своего поражения. Она сделала мне предложение — вот, дескать, я лежу перед тобой, я совершенно откровенна, можешь обыскать мою сумку, если угодно, можешь обыскать и меня, мне нечего скрывать. Но я отказался, до поры до времени. Она вынула пачку и кинула ее мне. Я уже снова сидел на подоконнике. Поймав пачку, я достал сигарету. «Принц» с фильтром, не могу сказать, что мои любимые. На пачке не было шведской акцизной марки. Подарок контрабандиста или дипломата, возможно, в одном лице. Я сделал две затяжки, чувствуя, что скоро заговорю басом.

— Ладно, — сказал я. — Ты права. Я вконец измотан. Мне надо поспать. Я должен принять решение. Так продолжаться не может. Мне это не по силам.

— Для начала тебе надо выспаться.

— Ты сказала, что хочешь остаться. Я тебе разрешил. Что же я теперь, лягу спать?

Она выпустила дым в потолок. Вдруг мне показалось, что она пожалела об этом, а может, ей не понравилось что-то другое.

— Ты мне не доверяешь?