Дом Альмы

Смысл всего вышесказанного можно сформулировать и так: есть два вида крепкого здоровья. Верно, звучит это несколько странно: по общему мнению, здоровяк – он здоровяк и есть. Тут-то и появляется одно «но», взятое за исходную точку в книге музыканта. Есть плотоядные здоровые люди и здоровые люди, питающиеся сырой растительной пищей. Важно даже не то, что, по убеждению авторов статей, пожиратели бифштексов в любой момент могут рухнуть, хотя на первый взгляд и обладают завидным здоровьем. Главное, понятию «здоровье» они придавали новую широту. Там, например, коротко говорилось, что тело приверженца сырой пищи обновляется за счет веществ более светлых, становясь устойчивее к болезням, приобретая особую сопротивляемость. Но не только. Мы с женой не сомневались, что важнейший нюанс этой «просветленности» звучит как «восприимчивость». Шансов вникнуть в смысл безграничного у сыроеда куда больше. Вот в чем мы усматривали особенно благоприятные возможности уже не для тела, а для души. Одним словом, бывает крепкое здоровье без перспективы и не менее крепкое, которое само по себе – уже перспектива.

Порассуждаем немного о слове «восприимчивость». Еще до того, как мы обнаружили те самые несколько фраз, жена сказала, что болезнь делает меня чувствительным ко всему, связанному со здоровьем и добавила – «но не только с ним». Вряд ли она имела в виду что-либо конкретное. Неужели можно было впоследствии отнести эти слова к тому.неведомому, солнечному и, на первый взгляд, хаотическому миру, в который, как казалось, нам было дано заглянуть? Почему бы и нет… Тут предупрежу еще раз: то, что я намерен сказать, прозвучит несколько странно. Выходит, болезнь и тот вид крепкого здоровья, что дает перспективу, равноценны; они заслуживают одинаковой благодарности. Обычное крепкое здоровье не дарит человеку восприимчивость, не сулит ничего, кроме привычной скуки, обжорства, пьянства, пустой болтовни и карьеризма, а также традиционного понимания окружающего. Обычное крепкое здоровье во многом уступает болезни.

Уверен – умный человек посоветовал бы мне иначе писать о своих открытиях, привнести в эти строки толику самоиронии. Все правильно; так я оставил бы себе пути к отступлению, не рискуя показаться смешным. Но я не могу пойти на это, просто не могу – и все. Единственное мое оправдание – перенесенные муки, противоборство с ним требует веры. Скептицизм есть привилегия тех, кому не довелось полной мерой хлебнуть страдания. Вполне возможно, что я не прав. Однако любая попытка проникнуть в безграничный мир оправдана чистотой самого усилия, пусть это даже прыжок в пустоту. Сыроедение, вегетарианство и прочее такое… почему столь многих раздражают эти слова? Что за подозрения они будят? Или людям кажется, что их в чем-то обвиняют? До боли знакомая реплика: «Не пьет? Что-то тут нечисто». И впрямь, что ли, непьющие – убийцы веселой фальстафовской радости жизни? Но радость многолика. Слиянность с зарей ощутишь на трезвую голову гораздо полнее. Бедное вегетарианство… Напомню еще раз, что в нем – новые горизонты не столько для тела, сколько для души. Душа освобождается от груза крови и боли. Так я думаю, и объясняется это, конечно же, глубокой внутренней предрасположенностью, мне присущей. Болезнь, встреча с режиссером и знакомство с принадлежавшей музыканту книгой лишь освободили путь для неосознанной склонности. Как-то, листая книгу, я ощутил уверенность, что все сказанное в ней я некогда знал, потом забыл, а сейчас просто припоминаю. Правда, спустя мгновенье наваждение рассеялось.

Вот мысль, превратившаяся в трюизм: все новое – лишь хорошо забытое старое. Любое обновление – это в значительной степени возвращение. Книга музыканта предлагала лечение, основанное, по сути, не на болезни, а на стремлении заставить ее затихнуть. Важен ведь результат. Еще важнее так изменить свою жизнь, чтобы перестать ощущать себя больным. Мы заблуждаемся, считая, будто страдает один какой-то сустав либо, скажем, позвоночник. Страдает человек в целом. Так займись же им, а подробности войдут в колею сами. Возможно, в прежние времена рассуждали именно так, а с нынешней точки зрения, это, конечно, звучит несколько абсурдно.

Подход медицины противоположен -она со всем усердием анализирует болезнь, но чрезвычайно редко находит способы ее лечения. И даже то, что ей удается нащупать, не пытается обобщить в принцип. Болезнь интересует медицину больше больного.

Значение имело и то, как книга была составлена. Источники статей указывались, а переводчики нет. Какие-то люди работали бесплатно и анонимно ради того, чтобы оказать помощь другим людям, в большинстве им незнакомым. (Был там и материал об Альме, о ее судьбе и методе лечения, изложенный довольно путанно).

На сырую пищу я не перешел, к целебному голоду тоже не прибег. Даже не начал лечиться по методу Альмы. Все откладывал со дня на день – «вот с завтрашнего утра…» – причины для этого всегда найдутся. Промедление, однако, не раздражало меня. Надежда дарила терпение, я ведь решил добраться до первоисточника.

На то, чтобы списаться с Альмой и уладить формальности по отъезду, понадобилось несколько месяцев.

8.

– Иди в зал ожидания, а я приду через пять минут, – сказал стюард-блондин и – больше не появился.

Десятка два экранов демонстрировали пассажирам жизнь Стокгольма: улицы, магазины, шумные толпы. Он смотрел на эту толчею, почти не видя – не давали покоя собственные заботы. Совершенно один, где-то в Скандинавии. Куда его занесло? И чему еще суждено случиться? Неужели здесь кому-то есть до него дело? Транспортер пришел в движение, вынося из недр аэропорта чемоданы и другой груз, люди разбирали свои вещи и устремлялись к выходу. Пустое пространство вокруг него расширялось. Его вдруг осенило, сколь невероятно появление его багажа здесь, на другом краю Европы. Кто взял бы на себя труд перевозить его? И все же, чемодан и дорожная сумка появились, хотя и предпоследними. Пока ему удалось наклониться и стащить их с транспортера, вещи сделали, несколько кругов. Его опередил даже владелец последнего, узкого и высокого, будто породистый пес, чемодана. Итак, и это дело сделано, и заняться теперь нечем. Он остро почувствовал свою заброшенность. Пустой транспортер продолжал кружить, а он стоял между чемоданом и сумкой – самыми элегантными дорожными вещами, которые жене удалось купить в Центральном софийском универмаге.

Покинуть зал ожидания он не мог, носильщиков поблизости не было видно. Время шло. Даже если за ним приехали, то, не дождавшись, с облегчением вернутся восвояси, и без него хлопот хватает. Он надел плащ, висевший до сих пор на руке. Нужды в том пока не было, но на улице наверняка куда холодней, чем в Софии, а он так или иначе выберется отсюда, разве не так?

А вот откуда-то издалека, вероятно, от самого подъезда аэропорта спешит приземистый человечек. Спешит прямо к нему с распахнутыми объятьями. Почему к нему? А почему бы и нет, должно же из этого в конце концов что-нибудь выйти. «Простите, – заговорил человек, преодолевая последние разделявшие их метры, – простите, я представитель болгарской авиакомпании, а дипломат ждет вас снаружи. Позвольте помочь…» Он подхватил чемодан и сумку, а Петр, как мог, поспешил следом.

У худощавого, одетого в синюю куртку дипломата было совершенно заурядное лицо. «Мы догадались, что вы не можете справиться с вещами, добро пожаловать…»

Итак, все опасения позади. Если он встал на действительно предначертанный путь, помощь так или иначе появится. В противном случае само ее отсутствие будет красноречиво.

9.

Все же в автомобиле он чувствовал себя покинутым, каким-то чужеродным телом, которое перевозят, потому что некуда деться.

«Знаменитая певица, имярек подруга вашей матери, – объяснял дипломат, – позвонила мне и предупредила о вашем прилете, сказала, что надо помочь». «Бывшая подруга; моя мать умерла».

Слегка унылый северный пейзаж. Ничего. Да нет, никто больше не бросится к нему с распростертыми объятьями. С ума он сошел, что ли, разве можно было покидать свой дом? Спальня, коридорчик, кухня, гостиная – там он чувствовал себя под надежной защитой. Может, вернуться, пока не поздно?