Школа насилия

Теперь я видел, как ты, заметно более сдержанный, чем прежде, в элегантном прикиде, протягиваешь руку, чтобы принять вручаемый тебе диплом доктора. Почетного, понятное дело, и ты всех покоряешь уже вполне развитым шармом твоей столь знаменитой нынче улыбки. То же лицо, то же рукопожатие, когда ты прощаешься со списанными в тираж пожилыми предшественниками, оставляющими тебе свои офисы и должности в газетах, на радиостанциях и телеканалах. Да, подумал я, для себя ты их уже окончательно расшифровал, эти страницы мировой книги. Тебе всегда может только везти, все у тебя получается тип-топ, все идет как по маслу. Разумеется, и в так называемой личной жизни. Семья, брак, включая супружеские измены. И вдруг я подумал, что уже встречал тебя раньше, ровно тринадцать лет назад, на моей собственной свадьбе. Такое же своеобразное рукопожатие: вроде бы однажды я уже испытал, каково оно на самом деле. Твой орлиный профиль, твоя снисходительная ухмылка врезались в мою реальную историю. Или ты действительно был одним из многочисленных гостей? И эта чрезмерная аристократическая любезность была с твоей стороны добрым советом, предсказанием? И теперь это должно все-таки на меня повлиять, так сказать, постфактум. Словно ты хотел сказать: «Вот видишь, мой дорогой Бек, теперь ты еще и женишься не на той женщине».

Ты и в самом деле так сказал. Потому что я чуть не вскочил, не набросился на тебя, не ударил тебя по физиономии, и без того уже достаточно горбоносой, но я просто не поднялся. Думаю, в этот момент я уже совсем заснул. Я и теперь еще не перестаю удивляться, как подробно запомнился мне этот сон, словно я тебя включил, словно даже там, в этом лесу, в этой полной темноте и смятении, тебя уже нельзя было отключить. Я поднимаю глаза и вижу, что вокруг стоят свадебные гости, а я сижу на огромной софе, погружаясь в нее все глубже, она держит меня и не выпускает. Я ору, пробиваясь сквозь органный гул голосов, настырный звон бокалов и смех, ору, кажется, так громко, как только могу, а дикий, бешеный шум становится все громче и громче, он так невыносим, что я слышу свой собственный крик, но продолжаю истошно вопить, стараясь докричаться до тебя, до этого типа, в котором вроде бы безошибочно узнал тебя.

Покрасневшие выпученные глаза, под ними тяжелые мешки, щеки обвисли, лицо обрюзгло, голова трясется, мутный взгляд выдает запойного пьяницу. Эй, ору я, вот он я, и ты, обернувшись через плечо, кажется, тоже высматриваешь меня. Но сразу видно, что вряд ли ты в состоянии хоть что-то различить, разобрать хоть слово в этом грохоте.

А я вот учитель! — я слышу лишь, как сам издеваюсь над собой, — я стал учителем. Разве одного этого не достаточно, чтобы помереть со смеху? А предметы совсем уж смешные: история, немецкий — самое то.

И тут вдруг люди начинают аплодировать. Я вздрагиваю, странно растроганный, и чувствую, что по щекам катятся капли, а ведь я не собирался плакать. Неудобно плакать на глазах у множества людей, они как-никак мои гости, кстати, гостей необозримое множество, я уже обратил внимание. И я, жених, центр этого сборища.

Хотя, как я вижу, никто не обращает на меня внимания. Аплодисменты относились не ко мне, а к чему-то, что находилось вне моего поля зрения. Более того, люди даже повернулись ко мне спиной. А где был ты, я понятия не имел, вероятно, в самой гуще этой набухающей массы, напился до беспамятства, свалился со стула и заснул на полу.

Во всяком случае так обстояли дела, и это меня отнюдь не удивило, наоборот. Казалось, в этой ситуации все точно соответствовало всему, чего я ожидал. Даже моя неуемная злость, которая продолжала кипеть. Она забурлила еще сильнее после моего сентиментального и к тому же всеми проигнорированного саморазоблачения. Теперь появилось нечто, что я обязан был защищать, что не лезло ни в какие ворота, что жаждало дать наконец по мозгам этой аплодирующей черни.

Как только аплодисменты отгремели, я воспользовался шансом. Много вы понимаете в так называемых фактах! — заорал я. В посланиях, которые так слабо до вас доходят. Все вы с вашими сенсациями, информациями и тенденциями, ну что вы к ним прицепились. Да еще и совершаете на них свои ужимки и прыжки. Я грозил кулаком стене из их спин. Один я облажался — продолжал я разоряться. Учитель, ни черта не понимающий в своих учениках. Ни черта. Как будто это в порядке вещей. И чтобы подкрепить свою проповедь, я принялся без разбора колотить по их спинам. Я так разошелся, что несколько человек и впрямь чуть не упали и окружающим пришлось их подхватить. Теперь они воззрились на меня с возмущением, но их взгляды только еще больше подхлестнули меня. И я все кричал без удержу, срывающимся голосом, что меня зато везде подстерегает вон то чудовище, и указывал пальцем туда, где должен был находиться ты. В голове у меня царил кавардак, я чувствовал себя как упрямый младенец, на чьи вопли никто не обращает внимания. Ведь все было, как оно есть, как должно быть. На всякий случай от меня отошли на безопасное расстояние и теперь внимали совсем другому оратору, которого я не слышал и не видел, теперь эти люди то и дело прерывали его речь взрывами смеха. Но даже охватившее меня наконец разочарование было каким-то странно трезвым, словно запланированным заранее.

Еще не известно, оскорбленно подумал я, кто здесь остался в дураках. Убожество, процедил я сквозь зубы. И вдруг вся толпа, как один человек, как по сигналу, повернулась ко мне. Она глядела пристально и строго, лишь изредка разражаясь короткими смешками, а я все никак не мог понять, что тут смешного. И наконец заметил, что вокруг собралась половина школы. Физиономии учителей и учеников, щека к щеке, пялились на меня, хихикали и снова пялились. Только Нади среди них не было.

«Да, да, вы не ослышались, я ничего не понимаю, совсем ничего, — залепетал я малодушно, потому что головы приблизились и загородили мне поле зрения, — не знаю, чего вы хотите, за что ненавидите. Может, вы даже довольны, что все идет как идет, очень даже довольны».

Тут мои слушатели расхохотались прямо-таки истерически, до визга. Я сам чуть не завизжал вместе с этими широко разинутыми ртами, подступившими настолько близко, что я видел, как в глотках дрожат язычки, и ощущал брызги обдающей меня мелким дождем слюны, я сам чуть не рассмеялся вместе с ними, а смех все ширился и нарастал, и в нем вдруг стал слышен одинокий легкий смешок, высокий, как сопрано, раскатившийся целой серией быстрых арпеджио, и тут же их перекрыл мощный взрыв хохота, который заставил толпу расступиться и освободить путь для тебя, смеющегося, сияющего шоу-мастера.

И вот ты уже идешь ко мне, еще слегка сомневаясь и впрямь чуть-чуть прихрамывая, но уже раскрыв объятия, в одной руке бокал с виски, в другой — скейтборд.

Твой почетный караул сразу же впал в раж, они махали тебе с таким восторгом, что потянуло сквозняком, меня зазнобило, как на ветру. Я хотел поплотнее закутаться в свою куртку и тут обнаружил, что совершенно гол. И чем ближе ты, хромая, подходил ко мне, тем больше я мерз. Теперь ты уже издали протягивал мне руку, теперь я, как безумный, стучал зубами. И я почувствовал то, чего давно ожидал и что всегда разумелось как бы само собой, почувствовал, как мои зубы, один за другим, выскакивают из нижней челюсти и скатываются в рот. Я облизал дыры, очень осторожно провел языком вдоль резцов, но от нажатия они сразу же обломились и сорвались в глотку, и как раз в этот момент твое лицо оказалось прямо над моим.

Оно выглядит таким белым в обрамлении белокурых локонов. Мне кажется, ты молчишь, губы словно срослись, а я ведь по-прежнему слышу отзвук твоего хохота. Звенящее, дребезжащее эхо. И твоя голова — это голова некой статуи со слепыми белками глаз, в венце света, синеватого такого света, да. И ты держишь бокал возле своей каменной щеки. И наконец опрокидываешь его, жидкость стекает мне на глаза, я не могу их закрыть, я должен держать их открытыми, мои глаза, должен раскрыть их как можно шире, но ничего плохого не происходит, мне даже приятно, это почти согревает на ледяном ветру. Тонкий золотой дождь нисходит на мои глазные яблоки и согревает их, и оттуда распространяется тепло, от висков ко рту, на вкус он как вода, этот алкоголь, теплая вода струится по шее, льется на грудь, меня переполняет такая глубокая благодарность, чудо, думаю я, действительно чудо.