Дом над Онего

— Сдвижение? Впервые слышу.

— Много еще чего впервые услышишь, — буркнул Федорович и слегка смутился.

Я тогда подумал, что кондобережане попросту исказили название, ведь 27 сентября — православный праздник Воздвижения Креста Господня. «Небось, — мудрствовал я, — в детстве слышали от стариков и запомнили корень — «движ-», а приставку спутали: вместо того чтобы «воздвигать» символ христианской веры, сдвинули его на чердак».

Гипотеза получилась красивая, если бы не… Если бы не Слава Агапитов, заонежский поэт, художник, и одновременно один из лучших ономастов Заонежья [10]. Встретил я его недавно и пригласил в Конду на Воздвижение. Вот он меня и поправил: оказывается, по-заонежски говорят «Сдвижение». «Значит, прав был Федорович, — подумал я, — просто объяснить не сумел. А из меня лингвист, как из доярки балерина». Такая вот гипотеза вышла…

Короче, возвращаясь в Конду — четыре версты с гаком по льду, с крестом на плечах, — я решил возродить праздник. А почему бы и нет? Надо только переговорить с отцом Николаем из Кижей, чтобы приехал к нам 27 сентября и заново освятил часовню — после того как большевики ее «обесчестили».

27 сентября

Низкое небо давит на Онего, точно надвинутая на глаза ушанка, из-под которой время от времени подмигивает осеннее солнце, освещая берег на той стороне Великой Губы и выхватывая яркими вспышками цветовые пятна — оранжево-охряные и ядовито-желтые. Потом картинка за окном снова становится по-заонежски монохромной — от грязных, словно старые валенки, туч и пепельной воды до посеревших от дождей бревенчатых изб и вылинявших от водки жителей.

Картина была бы совсем мрачной, если бы не купол часовни, что серебристой осинкой сиял среди серого пейзажа, точно омытый светом перед своим престольным праздником.

Вдруг в кадре появляется милицейская моторка, в ней какие-то люди. Лодка причаливает, первым на мостки выскакивает отец Николай в длинном черном тулупе.

— У нас с тобой, Мар, много общего, — кричит он вместо приветствия, — мы оба не местные и оба любим Россию!

— Добрый день, батюшка, это откуда же такое умозаключение?

— А я, дорогой, прочитал твой «Le journal d’un loup»! [11] Ну кто из российских писателей сегодня с такой любовью говорит об этой стране?

Следом за отцом Николаем из покачивающейся лодки выпрыгнула на берег стройная девушка.

— Это Саша, моя жена, — говорит отец Николай, весело подмигивая, и шепотом добавляет: — Имей в виду — она журналистка, хочет сделать о вас репортаж.

Вслед за Сашей на помост выбрались остальные: Лена, кантор, — такая же хорошенькая, как и попадья, звонарь Леша с косичкой до пояса, пара послушниц и младший лейтенант Лева, который сразу довел меня до белого каления: увидев мою «котерию» (девять штук котов), сказал, что готов всех их перебить.

— Это он из лучших побуждений, — пояснил Леша.

— Ну, дети мои, за работу, — отец Николай отправил Лену, Лешу и послушниц в часовню — готовить храм к молитве. Младший лейтенант Лева остался караулить служебную лодку. Саша достала блокнот.

— Почему вы, поляк — а стало быть, наверное, католик, — так близко к сердцу принимаете судьбу православной часовни?

Я не успел ответить. К дому подъехал грузовик с бабушками в заонежких костюмах — вышитые рубахи, красные сарафаны. Грянула песня:

— Это наш хор, — объясняю я Саше.

Хористки с энтузиазмом принимаются за работу. Накрывают столы: одна налетушки [12] в миску выкладывает, другая калитки [13] достает, третья овсяный кисель разливает, четвертая рыбниками хвалится… А между ними кружит, напевая, Надежда Кузьминична [14] — хормейстер. Слегка навеселе. У Кузьминичны сегодня день рождения, а тут еще выступление перед батюшкой. Разве не повод опрокинуть рюмочку — для храбости?

— Так что с этой часовней? — не отступает Саша.

— Во-первых, я не люблю ярлыков — «поляк», «католик» и тому подобное. Подумай сама, если я напишу про тебя в своей газете «попадья», кто из читателей догадается, что ты носишь брюки и занимаешься журналистикой?

— А во-вторых?

— Во-вторых — повторю за Витгенштейном [15]: о том, о чем нельзя сказать ясно, лучше молчать.

— Что это значит?

— С тех пор, как я поселился в России, меня то и дело спрашивают, кто я — католик или православный. А ведь это одна и та же христианская вера, некогда — вследствие политических сюжетов — расколовшаяся на два вероисповедания, которые со временем обросли догмами, доказывающими правоту каждого из них. Слова, слова и еще раз слова. А разве можно вести словесные баталии о Неизъяснимом? Я филолог и люблю слово, но убежден, что вначале было молчание.

— То есть вы не связываете себя ни с какой религией?

— Скажу иначе: моя вера не требует слов. Уверяю тебя, Саша, если бы здесь стояла буддийская пагода, я бы заботился о ней ничуть не меньше.

— Почему?

— Потому что мне одинаково близки все религии, если они не призывают к насилию, — от саамского шаманизма до обета молчания Томаса Мертона. В религии, как и в искусстве, меня восхищают вершины человеческого духа, будь то византийская икона или ламаистская танка, Преображенская церковь в Кижах, буддийская святыня в Полоннаруве [16] или собор Парижской Богоматери, вака [17] Сайгё [18], псалмы Давида или «Римский триптих» Иоанна Павла II. Если отбросить sacrum, как это попытались сделать большевики, нам останутся лишь алкоголь да бред — чтобы убедиться в этом, достаточно оглядеться по сторонам. Прежде чем начать развивать здесь туризм, как Юра Наумов [19], или устраивать пленэры для художников, как Галина Скворцова [20], не говоря уже о добыче урана (мечта олигарха Дерипаски), надо вернуть здешнему пейзажу его сакральный смысл. Другими словами, духом здесь укорениться. Я думаю…

— Думать — занятие небезопасное, — засмеялся отец Николай, — лучше помолиться.

В часовне пахло ладаном. Видимо, батюшка уже успел выкурить большевистских бесов. Стена, на которой еще вчера белели полосы птичьего помета (под самым сводом птицы свили гнездо), теперь сверкала. Гнездо исчезло. У стены стоял крест из Вигова. Иисус уже не казался всеми покинутым, как на чердаке у Кузнецова. Через дыры в полу дуло — от сквозняка дрожало пламя свечей. Лена с Лешей читали псалмы. Послушницы следили за свечками.

Часовня потихоньку заполнялась людьми. Бабушки входили опасливо, суетливо поправляли платки на головах, украдкой поглядывали по сторонам. Потом сбились в стайку вокруг Кузьминичны. Константин Федорович — единственный кондобережанин на богослужении! — присел в сенях на ступеньку, не решаясь сразу войти. Ваян забыл снять шапку, пришлось его толкнуть. Виталий прятался за камеру, делая вид, что поглощен съемкой. Только отец Николай со своей компанией чувствовал себя как дома. Сразу приступили к молитве.

Так в этой, казалось, Богом забытой часовне — пустой, без икон, разоренной людьми и загаженной птицами — проходило богослужение. Первое со времен финской оккупации, когда тут молились вражеские солдаты. Богослужение, которым отец Николай со своей паствой — несколько бабушек из Великой Губы, один местный старик, мы с Натальей и двое наших городских приятелей — напомнили об этой часовне Господу.