Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

— Вот и мы так считаем, — перебил меня стаффордшир.

— Однако животные во все времена были не только прекрасными объектами изображения, но и великолепными зрителями, ценителями искусства.

— Дело говоришь, — кивнул пшеничный терьер.

— Точно, — поддакнул шнауцер.

— Устроили тут концерт! — оборвал нас овчар. — Давно пора оттаскать вас за уши. — Все дружно посмотрели на него, и пес тут же стушевался — если не по-овечьи, то по-овчарочьи.

— Люди идут во главе, — сказал я, — а мы следуем. Но зато как мы следуем! Великим предводителем в этом смысле был Плутарх, а не Аристотель. — В ответ на это собаки зашипели, зафукали и вообще принялись всячески выражать недовольство, однако миссис Гурдин быстро их угомонила.

— Помолчали бы, а? — прикрикнула она. — Устроили тут зверинец!

Фургон пересек Фэрфакс и всеми атомами своей души устремился на Сансет-стрип. Мимо пролетали автомобили, всюду прыгали солнечные зайчики.

— Говорите что хотите, — сказал я, — но именно Плутарх, гений из Херонеи…

— Достал уже со своей практической этикой! — заявил стаффордшир. В фургоне к тому времени поднялось нешуточное волнение.

— Аристотель относился к нам со снисхождением, — не унимался я. — По его мнению, мы только и знаем, что кормиться и размножаться.

— Постыдился бы! — закричал овчар.

— Все должны быть сыты, — сказал дворняга. — Я за равные порции.

— Плутарх же распознал в нас способность к говорению. Он допустил, что мы одарены сознательной жизнью. Это чего-то да стоит. По мысли Плутарха, мы умеем говорить и видеть сны.

— «Толкование сновидений» Фрейда, — вмешалась лабрадорша, устраиваясь поуютней.

— Хорошо бы раздать экземпляры этой книжки космонавтам.

— И создателям атомной бомбы, — добавил стаффордшир. — Если разделить совокупность мировых амбиций на общее счастье, а потом вычесть из этого всю идеологию и прибавить максимум экономической справедливости, мы легко вычислим… что?

— Что никто не стал бы человеком, будь у него выбор, — высказался дворняга и лизнул свою лапу. — А вообще, — добавил он, глядя на меня смешливыми разноцветными глазами, — в голове у тебя не пусто.

— Порода такая, дружище. Порода, — ответил я.

Миссис Гурдин повезла нас окольными путями. (Вся ее жизнь представляла собой сплошной окольный путь.) Недалеко от лос-анджелесского загородного клуба она выкрутила руль и взволнованно вдавила в пол педаль газа. Ей всегда нравились зеленые лужайки. Везучая. Я поймал в зеркале ее взгляд, и она сказала:

— Как дела, малыш? Скоро ты увидишь настоящий английский сад, разбитый по всем правилам.

— Вы ведь знаете, что мы в пустыне? — спросил я, надеясь на здравый смысл дворняги.

— Да, — ответил он. — С водой здесь туго, хотя с виду не скажешь. Всюду зелень — по их мнению, это роскошно.

— Лос-Анджелес — один большой оазис.

— Или мираж, — сказал дворняга, вновь отворачиваясь к окну и окидывая взором пустынные просторы, раскинувшиеся за французскими шато и итальянскими виллами. В каньоне курился дымок — горел кустарник, — и не успел я разглядеть это получше, как из-за гор Санта-Моники вылетел вертолет, разбрызгивающий призрачную дымку воды. Собачьи языки были заняты болтовней и тяжелым дыханием, а из-под тюрбана Мадды выползла капелька пота.

— Почему такая жара? — спросила она вслух. — Уже конец ноября, черт подери!

Наверное, Вентура-каньон-авеню видно из космоса: саму улицу и ее бассейны, пышные заросли бугенвиллей вокруг дома Гурдинов и гирлянды, мерцающие на рождественской елке. Если бы инопланетяне решили высадиться на Землю, Шерман-Оукс мог бы стать их базой: это место как нарочно придумано для представителей внеземных цивилизаций, аккурат для неопознанных летающих объектов; впрочем, так я думал, пока не увидел Техас. (Ох, не позволяйте мне забегать вперед.) Когда мы наконец приехали, на телефонном кабеле возле дома сидели две толстые малиновки.

— Бедное дурачье, — сказала одна. — Интересно, сколько эти протянут.

— Силы небесные, — подхватила другая. — Она выглядит еще несчастней, чем прежде. Посмотри, как вырядилась. Мадда в действии. А малыш Никки вернулся всего полчаса назад, пьяный в доску. Я сидела на том дереве и видела, как он вывалился из такси, распевая песни и требуя подать ему старую балалайку. Святый Боже! Только собак здесь не хватало.

— Зачем она это делает?

— Да сбрендила, похоже. Хочет раздарить их знакомым на Рождество.

— Бедное английское дурачье.

— Вот только не надо опять про Рождество. Здесь это пытка, а не праздник: все делают вид, что им весело.

Малиновки потрясли головами.

— Вон тот беленький не протянет и недели. — Я поднял голову и застал их врасплох на полуслове. — Заткни уши, малыш!

— Спорю на три ягоды, слышишь, на три ягоды, что через неделю его здесь не будет. У него на лбу написано: «Рождественский подарок».

— Господи…

— Ага. У хозяйки, у этой Императрицы Всея Руси, целый список желающих набрался. Список длиной с твое крыло. Люди с ума сходят по английским псинам. Вот увидишь, через пару дней этого белого пушистика до полусмерти затискает какой-нибудь малолетний жирдяй с четырьмя гидроциклами.

Представьте себе такую сцену. Семь щенят носятся по саду среди зимних цветов, магнолий и перечных деревьев с серыми ягодами, писают, лают и орут. Миссис Гурдин открывает входную дверь, и мы кидаемся внутрь, едва не сбивая ее с ног, в дом, пропитанный запахом свечного воска. Для меня декор дома всегда будет иметь большое значение, а начинается он, конечно же, с пола. Отчий дом Натали Вуд в Шерман-Оукс был воплощением застоя в интерьерном дизайне, местом вынужденного союза американской легкости и русского уныния: броский ковер истерично улыбался хмурым картинам, жизнерадостный холодильник дышал молочной свежестью на желтые парчовые шторы, пропитанные табачным дымом и зловещими воспоминаниями о Санкт-Петербурге.

— Классная конура, — сказал дворняга и посмотрел на меня.

— Шутишь? — Едва уловимая атмосфера фермерского дома меня убивала.

— Чего это тебя так перекосило, принц Мальты?

— Картины! Обои! — Я протрусил в столовую и обнаружил там каменную кошку. Вопиющее, навязчивое уродство этого дома душило меня: я бродил по комнатам, старательно избегая бездн убожества, медных чеканных панно, пенящихся океанов филиграни и ковриков в шотландскую клетку. В клетку! Ниши, устроенные по всему дому, служили святилищами либо Николая II, либо Натали Вуд, старшей дочери семейства. И те и другие представляли собой фотографию, обрамленную искусственными цветами, иконами и свечками. Святилище Натали — актрисе было всего двадцать два года — украсили пластмассовыми херувимами, фарфоровыми яйцами и небольшим распятием из слоновой кости, привезенным много лет назад из Харбина. Практически невидимая, застенчивая гавайка по имени Ваника днями и отчасти ночами следила за тем, чтобы свечи в святилищах не гасли.

На втором этаже Ник Гурдин уже вовсю орал на жену. Вскоре мне предстояло узнать, что большую часть времени Ник проводит наверху, где хранятся бутылки со спиртным и без конца работает телевизор. Сам Ник оказался шутом-переростком. У него всегда было бледное одутловатое лицо; такие люди умеют потеть незаметно — как плачут девушки. Все в его жизни было так или иначе связано с признанием — верней, с полным отсутствием такового; он никого не вдохновлял и никем не вдохновлялся, сам не понимая почему, и это обстоятельство загнало его в глубочайшую яму, где он надирался до беспамятства в барах Сан-Фернандо и изобретал новые способы применения для своей растущей ненависти к миру. Живи он в Нью-Йорке и работай в офисе, из него получился бы типичный промартиненный неверный муж, каждый вечер отправляющийся на семичасовой электричке в пригород Уайт-Плейнс: след от губной помады на щеке и бесконечное вранье на сон грядущий. Однако Ник жил с Маддой, а Мадда жила в Голливуде. В Голливуде малышу Никки пришлось рано уйти на пенсию. Сверху доносились его проклятия: он бранил жену за то, что та уехала и оставила его без денег. Поработал бы в студии, ответила та, им как раз нужен плотник. Пламя свечи задрожало от очередного истошного вопля. Я с трудом поднялся на лапы и оглядел безвкусную обивку стульев в коридоре.