Жатва дьявола

И, круто повернувшись, старик направляется к двери.

— Пойду в хлев, — говорит он, — но уж ночевать там я не останусь, а только посмотрю, как там скотина.

Гюстав выходит, и в тишине слышны его шаги — сначала ясно, когда он идет по мощеной дорожке, окружающей дом, а потом глухо, когда он сходит с нее и ступает по рыхлой земле. Что это старик грозится: «Много чего будет?» В первый раз говорит он такие слова. «Много чего будет». Странно прозвучали в доме эти слова. Да что у него может быть? Что он хотел сказать? А, пусть себе болтает, отжил Гюстав свой век, скоро и помирать ему; уложат его в гроб и вынесут из дому ногами вперед, как всех покойников. И тогда ферма целиком останется за Женетами, — сначала будет владеть ею Фирмен, потом Морис, а потом, как оно и полагается, Альбер, когда старики помрут. Время-то идет, делает свое дело, помни это и не вздумай идти против него. Только уж не ошиблась бы смерть, не унесла бы прежде времени Альбера, это ведь было бы несправедливо, это против правил. Нет, это невозможно, Альбер не умрет, Альбер не может умереть.

Фирмен молча сидит возле ребенка и, прислушиваясь к хрипу, вырывающемуся у мальчика из горла, ждет, страстно ждет доктора.

Глава II

Каким стал бледненьким Альбер! Жар не спадал целую неделю. И в первую ночь, когда доктор осмотрел его и уехал, было просто ужасно. Мальчик то и дело задыхался, надо было очищать ему горло чайной ложкой или смазывать зев, накрутив на палочку ватку и смочив ее в жидкости, которую привез доктор. Глотать он ничего не мог, и приходилось насильно давать ему лекарства. Но вот, то ли целебные снадобья помогли, то ли природа взяла свое, мальчик спасен. И «деда» впервые поднял своего любимца с постели Гюстава. Сидя у окна в обшарпанном хромоногом кресле, единственном кресле в доме, неизвестно каким образом и когда оказавшемся на «Краю света», Фирмен показывает мальчику, как куры, кудахтая, ищут червяков во дворе, и старик радуется, что Бебер проявляет к ним интерес:

— Погляди, деда, птух (так он произносит слово «петух») третий раз топчет курицу!

Картина забавляет Альбера и кажется ему вполне естественной, он же не в первый раз это видит. А в прошлом году он даже видел случку лошадей, когда деда запряг Зели (все кобылы на «Краю света» всегда носили кличку Зели) и поехал, чтобы отвести ее к жеребцу; Альбера он взял с собой: надо, чтобы мальчик знал, — позднее, когда будет хозяином, пригодится.

Адель и мать берут за ручки большую плетеную корзину с бельем и, крякнув, поднимают свою тяжелую ношу. Через калитку, устроенную за свинарником, они несут корзину к пруду. Зимой что и делать, как не стирать? А нынче, по счастью, хоть и холодно, но вода не покрылась льдом. Мимоходом Адель сорвала простыни с постели, на которой лежал в дни болезни Альбер, и прибавила их к целой горе грязного белья, сложенного в корзину.

— Прикрой хорошенько мальчишку, — говорит Мари и, отворив дверь, спешит прошмыгнуть вслед за дочерью.

Фирмен поплотнее навертывает вокруг худенькой шейки Альбера старые шерстяные фуфайки, в которые его укутали.

— Гляди, деда… птух опять начал… Вот хороший птух!

Полгода тому назад кроватку Альбера перенесли наверх и поставили ее рядом с кроватью старшего сына, в каморке, которая называется теперь «спальня парней». А раньше его кровать стояла в комнате родителей, но однажды Адель сказала матери: «Знаешь, он теперь все понимает». — «Да что ты?» — не поверила Мари, для которой Альбер все еще оставался крошкой. «Ну, конечно, понимает, — ответила Адель. — Он мне только что рассказывал, как нынешней ночью он вас с отцом видел при свете луны. Они, говорит, легли друг на дружку, и деда стал качаться, будто дрова пилил». Адель уже давно знает толк в этих делах и сама ищет таких удовольствий; собой она не хуже других, но на «Краю света» довольствуются тем, что есть под рукой, и ее любовником стал Фернан. Она никогда не говорила об этом с матерью, есть вещи, которые чувствуются и без слов, а говорить о них стыдно, но никто в доме на этот счет не обманывается и не поднимает шума, тем более что Фернан знает свое место: как был батраком, так батраком и остается.

Гюстав входит в ворота. Отец и Альбер видят его во дворе, и мальчик восклицает: «Гляди, дядя Гюстав пришел». Гюстав идет к крыльцу. Входит в дом. Увидев Альбера на коленях у отца, он смотрит на него странным взглядом — лукавым, хитрым «продувным», по выражению Мари.

— Можешь теперь спать на своей постели, — сообщает ему Фирмен.

— Мне и без нее неплохо было.

— Ты где же спал? В амбаре?

Фирмен спросил так не зря: он знает от работника, что старик не пошел ночевать в хлев.

— Нет, не в амбаре, — ответил Гюстав.

— Так где же тогда?

— В городе, — с язвительным смешком ответил старик.

— В Бове?

— Да ты что, спятил? Чего это я туда пойду? Нет, хватит с меня и Монтенвиля.

— У кого же ночевал?

— А тебе какое дело?

И, пожав плечами, опять захихикал:

— Если тебе сказать, так ты, пожалуй, ругаться будешь.

— Да мне-то что? Ты не маленький.

— Хе-хе-хе! — посмеивался старик. — Ты Совушку знаешь?

Это была гулящая девка из Монтенвиля, ее звали «Совушкой», потому что она недолгое время была замужем за человеком, по прозвищу «Филин», да и сама смахивала лицом на сову.

— Знаю, какие знать, — ответил Фирмен. — Некрасивая.

— С лица, может, и некрасивая, да ведь ей еще и тридцати годов нету, и ты бы поглядел, милый мой, какая она по всем статьям.

— И не стыдно тебе? — спросил Фирмен, даже покраснев от возмущения.

— А чего ж стыдиться? Надо же мне было где-нибудь переспать. Да к тому же мне, знаешь ли, страшно одному в постели, — добавил он с ядовитым своим смешком.

— Ну, ладно. Смотри, чтобы этого больше не было.

— Да где уж там! Мне семьдесят два года, не могу же я каждый день с бабой путаться. Но, понимаешь ли, с такой девкой сразу согреешься, весь согреешься, даже когда ничего и не бывает. Хорошо у нее в постели, нравится мне там спать.

— Ты бы лучше поберег себя для работы.

— Скажи на милость, мало я поработал на своем веку? Скоро уж и под расчет.

— Ну, вот и помни об этом. Семьдесят два года! Ишь какой прыткий!

— Годы чувствам не помеха.

Он засмеялся. Потом пошел, взял в углу комнаты мотыгу, которую накануне оставил там Морис.

— Хороша мотыга! — сказал он, проведя пальцем по острию. — Пойду пройдусь ею между рядками в огороде.

— Это ведь Морисова мотыга. Он рассердится, зачем ты ее взял.

— Морисова? — переспросил старик. — А что тут у него есть своего, у Мориса-то? Все тут общее, ни его и ни мое, — общее. А земля наша с тобой — пополам. Я со своей частью что захочу, то и сделаю. Вздумается, так, если пожелаю, могу оставить свою половину хотя бы Совушке. А что же? Она вон как мне хорошо угождает!

Он захихикал. Фирмен побледнел: и правда, эта старая обезьяна способна выкинуть плохую штуку! Казалось, в его-то годы можно и не опасаться такой катавасии, тем более что после смерти жены он столько лет жил спокойно и никогда не распутничал. И вот нате вам! Заболел Альбер, пришлось уложить его в постель дяди Гюстава, и старик с ума сошел. И где же он завел шашни сСовушкой? Да нет, все это вздор, Гюстав любит подразнить своих родственников, немножко отомстить им. А все-таки, что ни говори, пока он жив, от него всего можно ждать. Но, тряхнув головой, Фирмен прогоняет эту мысль. Старик Гюстав ушел, сейчас ему оправят постель, постелят чистые простыни, нынче вечером он ляжет тут, и все пойдет по-старому. И Фирмен думает теперь только о своем сыне, ни о чем и ни о ком больше не беспокоится и чувствует себя таким счастливым, оттого что мальчик спасен.

Адель возвратилась, а мать осталась у пруда. Руки у Мари мерзнут в холодной воде, наклонившись, она бьет вальком по мокрому белью. Дочь возьмется за другое, на ферме у каждого свои обязанности. Адель не отказывается от тяжелой работы, но ее дело — поле и огород. Мари хлопочет по дому, занимается птицей, кроликами, и ей уже помогает Альбер, когда у него есть время, — главным образом, конечно, летом на каникулах; он под вечер ходит за травой: мальчик умеет ее выбрать и не рвет той травы, от которой у кроликов дуется живот. Нынче у Адели хватает работы на весь день: надо вскопать большую грядку, но она успеет справиться, время еще раннее!