Генеральша и её куклы

— Руками не трогать.

— Борони Бог! – легко побожилась Аннушка.

Но прошло несколько дней, фокус с куклой не давал ей покоя, и, как только хозяйка уехала, Аннушка пошла в кабинет. Кукла сидела там, где оставила её хозяйка, и улыбалась. Аннушка долго вглядывалась в её лицо, но тронуть побоялась. Прошло ещё какое‑то время, и Аннушка, не в силах больше сдерживать любопытство, подговорила Костю пойти и посмотреть, что там делает кукла – улыбается или плачет. Кукла по–прежнему улыбалась.

— А как же ж она плачет?

Костя осмотрел куклу, осторожно снял с неё шляпку, потрогал волосы, нащупал на макушке что‑то вроде кнопочки и нажал. На глазах у взволнованной Аннушки лицо куклы стало медленно поворачиваться вокруг шеи и из‑под локонов показалось другое лицо, то самое, плачущее, с поникшим бантиком губ и застывшей на щеке бусинкой слез. Аннушка вскрикнула, рассмеялась, но тут же спохватилась:

— Быстро ставь на место!

Костя ещё раз нажал на кнопочку под волосами, и снова медленно выехало другое, смеющееся лицо, а плачущее спряталось.

— Все. Пошли отсюда, — заторопилась Аннушка, так, будто они только что украли у хозяев что‑то, хотя ни разу ни в чём подобном замечены не были. Хозяева могли оставлять где попало мелочь и даже бумажные деньги и быть уверенными, что ни копейки не пропадёт.

Узнав секрет куклы, Аннушка не только не успокоилась, а, напротив, разволновалась ещё больше. Теперь её стал интересовать вопрос, зачем сделана такая кукла и зачем хозяйка её купила. И с того дня, как только Мирослава Васильевна наезжала в дом, Аннушка чуть ли не следила за ней, ходит ли она в кабинет и поворачивает ли кукле голову. Понять это было затруднительно, потому что когда бы ни зашла туда сама Аннушка, лицо у куклы было на месте, то есть смеялось.

И только однажды после отъезда хозяйки кукла осталась сидеть с плачущим лицом, из чего Аннушка сделала долгожданный вывод, что хозяйка все‑таки жмёт время от времени на потайную кнопку. В том, что среди всех других красивых и нарядных хозяйкиных кукол со спокойными или, по крайней мере, бесстрастными лицами, завелась одна не вполне нормальная и сидит теперь с невозможной гримасой, виделся Аннушке явный непорядок, нарушавший, как она чувствовала, покой всего дома. Она даже позвонила в Москву, что делала крайне редко, только в случае какого‑нибудь ЧП, и спросила, извиняясь и путаясь в словах, не забыла ли случайно хозяйка «сделать ту куклу, чтоб она не плакала».

— А она разве плачет? – удивилась хозяйка. – Ты её не уронила случайно, когда убирала?

— Борони Бог, я до неё и не подходила.

— И не подходи пока, а я скоро приеду.

И вот теперь Аннушка, заглянув в кабинет, увидела, что хозяйка сидит на полу среди своих кукол и одну из них, «двуличную», зачем‑то раздевает. Атласная шляпка, ажурная накидка, некогда малиновое, но давно выцветшее бархатное платье, даже батистовая с кружевом нижняя юбка уже сложены были аккуратно на столе, а мадам, нацепив очки, сосредоточенно расстёгивала на спине у куклы мелкие крючочки лифа, при этом нетерпеливо под него заглядывала, словно рассчитывая что‑то важное там найти. Голая кукла являла собой неожиданно жалкое зрелище, сверху у неё обнаружились тряпичные ножки и ручки, фарфоровыми они были, оказывается, только от колен и от локтей.

Оглянувшись на дверь, хозяйка сказала:

— Аня, ну, я же просила!

И Аннушка, сильно озадаченная, убралась восвояси.

Наутро хозяйка не вышла в столовую, сначала думали: спит, потом стали поглядывать на окна и ждать, и немного волноваться, потом Аннушка пошла наверх, поскреблась тихонько в дверь и стала звать хозяйку по имени. В ответ ей была тишина. «А вдруг у неё с сердцем плохо?» — подумала Аннушка и осторожно повернула ручку двери – постель была застелена, будто её и не разбирали с вечера, хозяйки ни в спальне, ни в смежных с ней ванной и гардеробной не было. Аннушка понеслась вниз, звать Костю, вместе ещё раз обошли весь дом, заглянули даже в кладовки и в сауну, которую вчера хозяйка так и не стала принимать, обошли сад, выглянули за ворота – нигде никого.

Вдруг Аннушка вспомнила про кукол и – бегом в кабинет, посмотреть, что с ними сталось. Впопыхах, когда обходили с Костей дом, как‑то не обратила на это внимания. Теперь, едва войдя, она сразу поняла, что здесь что‑то не так, что‑то переменилось. Куклы сидели на своих местах, Аннушка с тревогой их пересчитала, вроде все на месте, а где же…

Одноногий столик, где ещё вчера принцессой восседала «двуличная» кукла, был пуст. Аннушка даже рукой по нему провела, стирая невидимую пыль.

И тут позвонил из Москвы хозяин.

3

Итак, он позвонил в субботу, ближе к середине дня, и узнал, что жены нет в доме и где она – неизвестно.

Днём раньше они ещё были вместе, в их московской квартире, она собирала его на службу и сама между делом собиралась в дорогу.

Обычно они встают в семь – в половине восьмого, он идёт принимать душ и бриться, жена шлёпает босыми ногами (любит ходить по дому босиком) на кухню, чтобы первым делом сварить ему кашу – овсянку на воде без масла и сахара. Потом он приходит в столовую, она подаёт ему завтрак – кашу и овощной салат, заправленный растительным маслом, заваривает зелёный чай, а сама идёт гладить. При этом у них каждое утро происходит один и тот же диалог:

— Ты в каком костюме пойдёшь?

— А какая там погода?

— Прохладно.

— Тогда в тёмном.

— В тёмном каком?

Он никогда не знает, в каком костюме ему идти. Начинает перебирать, жена сердится, каша остывает. Наконец, скажет, будто одолжение ей сделает:

— Ладно, подгладь коричневый.

— Какой коричневый, с полосочкой или с клеткой?

— Без всего.

Потом то же самое говорится насчёт рубашки. Ему всё равно, какую она погладит, лишь бы в тон.

— Ну, что значит, всё равно? Я поглажу, а потом окажется, не та, гладь другую. Скажи точно.

— Говорю точно: белую или бежевую.

Так они перекликаются в довольно большой квартире, где не сразу найдёшь друг друга, а надо сначала позвать:

— Мируся, ты где?

Чтобы пройти из гардеробной, где установлена у Мируси гладильная доска, сложено на полках чистое белье и развешены многочисленные пиджаки, брюки и рубашки, а также, в другой секции, – её наряды, занимающие, как ни странно, гораздо меньше места (она не любительница наряжаться), надо выйти в маленький коридор, повернуть направо, в большой коридор, потом ещё раз направо – в большую прихожую (есть ещё маленькая) и, только миновав её, окажешься в столовой. Но есть и более короткий путь: шагнуть из гардеробной прямо на лоджию, из которой вторая дверь ведёт как раз в столовую. Поскольку все двери открыты, можно совершать «круги» по квартире и в том, и в другом направлении, но Мируся предпочитает почему‑то не ходить, а кричать. Сначала она кричит:

— Иди завтракать!

Потом:

— Что тебе погладить?

Пока она гладит, он ест и дочитывает одновременно книжку, которую читал в постели перед сном, потом в туалете, теперь вот за столом, и будет читать, когда вернётся вечером со службы, только в обратном порядке: сначала за ужином, потом в туалете, потом в постели. Он смолоду привык много читать, но теперь у него мало времени, приходится использовать каждую свободную минуту, поэтому он читает также в самолётах, поездах, а иногда и в машине. Но дома у него ещё включён при этом телевизор.

— Ты можешь убавить звук? – кричит жена из гардеробной.

Она терпеть не может рекламу, вообще не любит утренний эфир. Проснувшись, слушает только самый первый выпуск новостей, не случилось ли чего в стране, пока спали, и потом сразу выключает. Он, напротив, смотрит и слушает все подряд, вернее, как раз и не смотрит, и не слушает (ест и читает), но телевизор при этом должен работать.

Пока он одевается, жена убирает со стола и сразу моет посуду (посуда – это её бзык, ни одной чашки, ни одной ложки не должно лежать в раковине), всякий раз забывая, что не надо мочить руки, пока не завяжешь ему галстук.