Чужаки

Это был один из представителей начальников-«ментов», которых впоследствии я частенько встречал. Несерьезное отношение к выбору профессии работника милиции бросалось мне в глаза, когда я видел пьяных курсантов и сидел на судах, где судили этих пьяниц. Парадоксально было выступление одного курсанта-инспектора:

— В милиции может служить тот, кто знает, сколько пить, с кем и когда!

И слыша аплодисменты в адрес этого «мудреца», я с горечью подумал: «Вот она, наша доблестная милиция!».

Но это были лишь эпизоды из повседневной, занятой учебой жизни. У нас был хороший учебный взвод. Были у меня товарищи, которые, зная о моем ранении, помогали мне на занятиях по самбо, хороший классный руководитель, с которым было легко и просто говорить.

Закончились месяцы учебы. Настал день присяги. Взяв в руки красную папку, я взволнованно произнес:

— Я, вступая в органы внутренних дел...

В ту минуту мне было трудно унять дрожь — радость переполняла меня. Я вернулся в милицию, как бы снова заняв свое пустовавшее место, чтобы охранять родной город, покой и жизнь челябинцев.

Нас, молодых, только что закончивших школу милиции, обступили милиционеры роты и кто-то из них спросил:

— Пьешь?

Он очень удивился, узнав, что я вообще не пью.

— Ничего, у нас запьешь. А как с бабами?

— Нормально.

— А будет хорошо, — пообещал он мне под смех окружавших меня парней.

Милиционеры построились в тесном дворике райотдела. Дежурный зачитал ориентировку.

— Равняйсь, смирно! Приказываю заступить на охрану общественного порядка в городе Челябинске. Во время несения службы соблюдать социалистическую законность. По маршрутам и постам шагом марш!

Через неделю меня вызвали в отдел кадров, и, когда я подписал необходимые документы, старый кадровик поинтересовался, действительно ли я, чтобы поступить в милицию, ездил в Москву. Узнав, что это правда, он с уверенностью заверил меня:

— Больше года ты не сможешь прослужить в милиции.

— Почему? — удивился я.

— Таких, как ты, правдолюбов, не любят, — категоричным тоном произнес он.

Этот насквозь пропитанный ложью майор оказался не прав, я прослужил девять лет. Может быть, прослужил бы и больше, если бы, как мне говорили, не высовывался.

«Милиция», «милиционеры»... Часто произнося эти слова, мы имеем в виду всех, кто носит милицейскую форму: ОБХССников, аппаратчиков, уголовный розыск. На самом же деле, милиционер — это тот молодой парень, который несет службу по охране общественного порядка, которого каждый день ждут чужая боль и тревога за людские судьбы. Он всегда на виду, как бы под прицелом. И чтобы ни случилось, люди бегут с призывом о помощи к нему, парню в милицейской форме.

...Первый тревожный звонок привел нас в квартиру, где весь пол был залит кровью. Преступник, который порезал своего дружка, сидел и смотрел на нас мутным взором...

Этот вызов был моим первым крещением. Куда только потом ни забрасывала меня служба! Я видел, как гуляла в ресторанах элита, лазил по подвалам, выискивая пацанов, гонял из парков охотников до телесной любви на свежем воздухе, стоял в оцеплениях на концертах во Дворце спорта, шугал базарников и постоянно возился с пьяными.

Часто нам приходилось вызывать «баню». Так мы называли машину спецмедвытрезвителя, который находился по соседству с баней. Тяжело было мне видеть, как спивается Россия.

Моими напарниками были простые, незлобивые парни. С ними спокойно служить. Заместитель командира, узнав, что мне трудно после службы добираться домой в Каштак, перевел меня на дневную смену. Мне нравился этот простой, человечный зам. Он понимал нас, сержантов, а найти понимание в командире — это редкость.

В поселке, где прошло мое детство, по-разному относились к моей работе в милиции. Кто-то по этому поводу откалывал шутки, некоторые меня невзлюбили, но в основном ко мне относились с пониманием. Каштак был одним из тревожных мест для милиции: там тайком гнали самогон, ставили бражку, чтобы было чем рассчитываться за помощь по хозяйству. Не скажу, что пили все поголовно, нет, «круто» пили только некоторые, а в основном это были добрые, простые работяги, жившие в поселке, как в одной семье, знавшие друг о друге и хорошее и плохое. Некоторые молодые парни искали приключений и попадались на уголовщине. Иногда до меня доходили слухи, что одного посадили за драку, другого за изнасилование, еще кого-то за кражу. Судим был и мой младший брат.

Каштак опоясывали пионерские лагеря, так что соблазнов хватало. Да и сам я в детстве угонял лошадей, крал подсолнухи, яблоки, хулиганил. Если бы не мама и не интернат, где я воспитывался, не знаю, куда бы меня привели мои вечерние гулянья. Уважали и боялись мы дядю Колю — участкового, нашего судью и защитника, который по-своему разбирался в поселковой криминогенной обстановке. Когда он появлялся на танцах в клубе, среди собравшихся слышался предостерегающий шепот:

— Тихо, дядя Коля пришел!

Завидев его в темноте, разбегались, побросав колья, парни из другой деревни, пришедшие для «разборки» с каштакскими.

Теперь в Каштаке нас было два милиционера. Я вставал рано утром, и мама провожала меня на службу. Стоя у калитки, она все время тревожилась за меня.

Я шел по улице и здоровался с сидевшими на завалинках соседями.

— Смотри-ка, смотри, Володька-то на службу пошел, — шептались они, провожая взглядом, а еще совсем недавно они считали меня инвалидом.

Новым местом моей службы стал рынок, который в народе прозвали «зеленым». Он служил и пристанищем для бродяг, тунеядцев и спекулянтов, которых мы постоянно гоняли. Это сейчас базар превратился в «толчок», где себя вольготно чувствует каждый. А тогда, как только мы появлялись утром, всякая «нечисть» пряталась, но ненадолго. Потом она появлялась снова, и тогда начиналась игра в «кошки-мышки».

Под моим пристальным вниманием были цыгане, которые стайками бродили по зеленому рынку. Рядом с ними постоянно вертелись цыганята. Торговали они конфетами в виде медалей, петушков и палочек, и, может, беды в том нет, что они продают сладости, которых нет в магазине, но, когда развернешь одну, другую палочку и увидишь накрученный на ней волос, становится не по себе. Вот такие изделия я забирал и уничтожал. Цыгане затаили на меня обиду и злобу. Как-то подошел ко мне старый бородатый цыган, их вожак «барон», и долго уговаривал меня не замечать цыганок, предлагая взять взятку. А я, помню, все отшучивался:

— Только учтите, я беру в долларах!

Цыган, уходя, бросил:

— Ну, тогда берегись!

Продавцы, особенно южной национальности, заискивали перед нами, предлагая яблоки, персики, груши, арбузы, но я все отказывался — возьмешь на рубль, а отвечать придется на червонец...

Некоторые наши жили с базара. Один, который слишком нагло собирал дань, жил припеваючи...

С интересом и настороженностью я наблюдал за многоликой рыночной толпой. Здесь можно было увидеть нищих и бичей, которых оскорбительно звали «синяками». Появлялись здесь и какие-то «темные» личности. Они приезжали на машинах, вели о чем-то разговоры с продавцами и уезжали. Воистину рынок был окутан тайной. Со снисхождением я относился к пацанам, которые старались что-то урвать с прилавка, и к бабулям, приносившим на базар сделанные своими руками вещи. Зная, как им трудно живется на мизерную пенсию, я старался их не замечать. Сколько уже прошло лет, но один случай никак не могу забыть... Мы уже заканчивали службу и собирались идти в отдел. Молодой сержант задержал одну бабулю и решил доставить ее в «дежурку». Мы стали отговаривать его, зная, что она продает сделанный своими руками платок-«паутинку».

— Не лезьте, это мое дело! — отрезал сержант.

Еще в машине мы пытались убедить его, что он неправ, но все бесполезно. Когда я сдал оружие, то увидел эту бабулю со слезами на глазах на лавочке около «дежурки», рядом с окровавленным хулиганом.