Високосный год: Повести

— Что случилось, Лиза? Почему ты плачешь?

Она утерла слезы концом полотенца, которое держала в руках, и сказала в отчаянии:

— Зачем я сюда приехала? Боже мой, тут и слова-то сказать не с кем. И что я вижу? Квартира — библиотека, библиотека — квартира. Вот и все…

— А что нужно еще? — развел он руками в растерянности. — Ты ведь и в городе видела то же самое: квартира — библиотека и наоборот. Ну еще в свободное время посещала лавочки, покупала парфюмерию. В кино ходила… Так ведь и здесь показывают кино, и в сельповском магазине есть кое-какие помады…

— Ах, оставь свой детский юмор! — Лизе не понравился его тон.

— Зато тут чистый воздух, прекрасная природа! Гуляй в свободное время, любуйся пейзажами. Познакомься с местной интеллигенцией, сходи в школу, к учителям. Или хочешь я познакомлю тебя с агрономом, зоотехником, инженером? Пригласим их в гости.

— Ах, оставь! И вообще… — Лиза метнула на мужа разгневанный взгляд. — Если бы я была Левитаном, то сидела бы с этюдником где-нибудь на берегу и молчала. А с твоей интеллигенцией знакома, бывают в библиотеке. Люди неплохие, но скучные…

— Напрасно ты так о них. Нельзя поверхностно судить о людях и делать поспешные выводы. — Он осторожно положил руки на ее мягкие теплые плечи. — Зачем хандрить? Надо беречь нервы и вообще здоровье. Почему ты представляешь все в мрачном свете? Здесь живут и вовсе не сетуют на судьбу и не хнычут люди, ничем не хуже нас. Вот закончат строительство коттеджа — переедем туда из каменного дома. Там будет участок, станем разводить цветы, сажать овощи. У тебя появятся новые заботы, привьется вкус к сельской жизни, к природе пробудится интерес.

— Природа — это хорошо. Но разве дело только в ней? — суховато спросила Лиза, еще раз утерев слезы. — Прости… У меня почему-то плохое настроение…

Он вздохнул и отошел несколько озадаченный.

Минутные приступы меланхолии приходилось прощать жене. Что поделаешь, она же горожанка и ей тут и в самом деле скучновато. Подруг не завела. Потому и требует повышенного внимания к себе. А он вечно занят. «Управлять» женой для Степана Артемьевича было, пожалуй, не легче, чем совхозом. Там хоть, по крайней мере, у него были помощники. А тут ему одному приходилось улавливать малейшие отклонения в ее настроении и приноравливаться к ней…

Но он любил жену и потому прощал ей все. Откуда ему было знать, что всепрощение порой приводит к отрицательным последствиям?

«Свозить бы ее в этот самый Санта-Крус, полегчало бы», — подумал Степан Артемьевич.

Погода была не то чтобы чрезмерно уж скверной, с проливнями и пронизывающими холодами, но неприветливо-странной. Недаром люди твердили о високосном годе. В небе уже которую неделю толпились низкие и плотные облака, напоминающие серый подкладочный ватин, и солнце никак не могло пробуровить их плотные пласты. Порой из облаков сеялся мелкий холодный дождик — скупой и нерешительный, будто выжатый. Степану Артемьевичу казалось, что эти угрюмые «несельскохозяйственные» облака, напоминающие коричневатый дым из трубы старой котельной, будут торчать над Борком, над лугами, полями и перелесками до тех пор, пока не загубят на корню весь урожай трав и злаков.

Будто канули в вечность добрые старые времена, когда все было объяснимо и предсказуемо: если уж мороз, так под минус сорок, а жара — так раздевайся до трусов и загорай. А случится дождик, так непременно ливень с веселым громом на полчасика, а потом — опять ясно. «Пожалуй в детстве всегда было так, — думал Лисицын. — Природа, по крайней мере, не знала полутонов, краски у нее были яркие, радужные, или контрастно-темные. А теперь — ни то, ни се, ни солнце, ни гроза. Одна муть в небе и тягучая тоска».

В мае было переменно, с преобладанием солнечных дней, но потом откуда-то навалился циклон. Облачные напластования закружились, словно гигантская карусель, против часовой стрелки, и ось этой карусели оказалась прямо над Борком. Все в небе было похоже на циклопическую океанскую воронку, затягивающую в себя вся и все, как в одном из рассказов Эдгара По.

Один борковский старожил, из тех, у кого барометр помещается в суставах и пояснице, Еремей Чикин, утверждал, что этот циклон, который «приперся с запада», задержал льды в Баренцевом море, и потому в Борке, как и во всем понизовье Северной Двины, холодно и неуютно, словно в нежилой избе с нетопленной печью.

Так обстояло дело с погодой. Сельскому жителю приходилось приспосабливаться к ней. И рабочие совхоза поступали именно так. Сенокос начинать рановато, уборку — тем более. Трудились по-настоящему только животноводы да трактористы на разных работах. Остальные занялись благоустройством своих усадеб, перекрывали шифером крыши, опушали вагонкой стены домов.

В Борке было две улицы. Одна тянулась вдоль угора, другая пересекала ее и обрывалась там, где под угором начинался обширный приречный луг. Конец поперечной улицы шел на север и у околицы переходил в проселок, что вел через поле к леску. Перед леском на холме стояла еще деревенька — Горка. Когда-то в ней было до полусотни дворов, и там располагался центр колхоза, созданного в тридцатые годы. Но теперь Горка захирела, часть жителей перебралась в Борок, а другие разъехались по городам. Большинство старых изб перевезли на центральную усадьбу или раскатали на дрова. Теперь на Горке в шести домах жило около десятка пенсионеров. Они никак не хотели переезжать в Борок, сколько Степан Артемьевич их ни уговаривал. Он намеревался вовсе ликвидировать Горку с ее древними избами и, распахав там землю, засеять ее кормовыми культурами. Но, поскольку ее обитатели не хотели покидать свою отчину и сопротивлялись директорским нововведениям, он пока отложил эту затею. Упрямству горских старожилов не было предела, никакие доводы на них не действовали.

В центре Борка на перекрестке стоял бывший купеческий дом, занятый под школьный интернат. В летнюю пору он пустовал, и здесь временно поселяли студентов или шефов из города, приезжавших на сенокос или уборку. Напротив интерната — клуб, через два дома от него сельсовет, а дальше продмаг и сельмаг. Там же располагалась и совхозная контора. На западной окраине Борка появился новый «микрорайон» — три двухэтажных восьмиквартирных жилых дома и общественная баня с котельной. Еще дальше, за селом — конюшня. Два дома и баню возводил старый директор, а третий дом достраивал Степан Артемьевич. Под его же руководством в совхозе соорудили свинарник, телятник и провели по улицам ко всем домам водопровод. С момента заселения этих земель новгородцами ничего подобного здесь не было: жители пользовались колодцами или носили воду ведрами из речки.

В общем, Борок представлял собой некое смешение старого и нового. Старое еще преобладало, новое начиналось. Дедовские избы подновлялись, обшивались вагонкой, украшались резными балкончиками, покрывались шифером, а новые каменные постройки являлись провозвестниками будущего.

В старой деревне имелись свои минусы, которые неизбежно и закономерно тянулись из прошлого. Главным, что раздражало директора и не давало ему покоя, было двадцать пустующих домов в Борке. Внешне они выглядели отнюдь не сиротскими — были и облицованы, и покрашены, и у них имелись хозяева. Но они жили в городе или в ближайших поселках лесорубов и сплавщиков и работали на производстве. В избах в качестве сторожей обитали древние старушки. Летом горожане приезжали целыми семьями в отпуск в дедовские избы и отдыхали здесь, как на дачах. А зимой избенки опять казались нежилыми…

Степан Артемьевич думал, как бы покончить с этими «дачами», передающимися по наследству, покончить навсегда, бесповоротно. Но осуществить такое наступление на дачный сектор мешал Закон о личной собственности граждан. А какое право они имеют на такую собственность, если в селе не живут и не работают?

Степан Артемьевич предпринял попытку наступления на дачный сектор. Было это в июне, в пору теплых дождей и обильного цветения всего сущего на земле. Он пригласил к себе в кабинет помощников, чтобы посоветоваться с ними.