Пишите письма(из сборника "Ошибки рыб")

— Картинная галерея в Милане.

— Брера.

Порозовев, любительница кроссвордов полезла в верхний карман левой штанины, достала замусоленную бумажонку, вырезанную из журнала, и прочитала:

— Немецкий философ, эк-зис-тен-циалист и психиатр.

— Ясперс.

Она вмусолила в бумажонку недостающего там Ясперса и чуть дрогнувшим голосом промолвила:

— Класс!

Подумав, она решила вознаградить меня за труды и за мои, с ее точки зрения, энциклопедические познания. Слазив в нижний карман правой штанины, она вытащила две свернутые бумажонки и сказала:

— Что у меня есть…

Я молчала.

— Хотите, покажу?

Я кивнула.

На ладошке кроссвордной девочки лежал старый билет на поезд Ленинград–Москва и листок отрывного календаря 1963 года. На календарном листке химическим карандашом было написано: “Лифт”.

— Про лифт не знаю, — сказала девочка шепотом. — Петька подарил. Он взял у мертвого на память. Петька в средней парадной убитого нашел. Пока Петькина мама в милицию звонила, он из кулака покойника билет с листком вытащил. Билет старинный. Он мне подарил, чтобы я с ним целовалась.

— И ты целовалась?

Средняя парадная была та, в которую я шла.

— Что мне, жалко, что ли?

— А кто… хозяина билета убил?

— Его по ошибке убили. Два тутошних наркомана. Им деньги были нужны, а у него и деньги были старинные, и вообще он был нищий, одет кое-как.

Она деловито положила свои бумажки в энный кармашек и убыла, слегка виляя задиком.

В средней парадной никакого лифта не было. Я поднялась на четвертый этаж пешком. Мне открыл молодой человек в очках.

— Я ищу Ю. А. Косоурова.

— Ищете? — спросил он удивленно.

— Дело в том… что мы были знакомы… много лет назад… вот он мне открытку прислал…

Я вытащила открытку — в качестве вещдока. Молодой человек, узнав, видимо, почерк, покивал.

— Заходите.

Я зашла.

— Я его сын.

— Очень приятно.

— Отец умер двадцать лет назад.

— А… куда мы идем?

— В его музей. Одна из комнат — музей отца. К нам многие ходят. А где вы познакомились?

— Я работала тут почтальоном…

— Да, да, отец вел обширную переписку. Можно вас попросить надеть тапочки?

Надевая на туфли музейные шлепанцы с резинками, я спросила:

— Скажите, а раньше здесь был лифт?

— Лифт? Лифтом отец называл маленькую библиотеку с лабораторией у черного хода, дом с черным ходом по старинке построили. Отец любил эту комнатушку, свой кабинет с горсточку. Вы у нас здесь бывали?

Я чуть не ответила: “Понятия не имею”.

Комната, ставшая музеем, была небольшая, стены в фотографиях. На западной стене висел пейзаж (акварель с белилами): горы, цветущие деревья, выцветшая дорога, глинобитные хижины.

— Почему тут среднеазиатский пейзаж?

— Отец работал в Таджикской обсерватории, а также изучал атмосферу Сталинабада, ее запыленность, в частности.

— Пыль Туркестана, — сказала я.

— Именно так он и говорил.

Витрины вдоль стен, самодельные, списанные из пропыленных учреждений, под стеклом фото, брошюры, документы, журналы. Два листка тетради в клеточку с формулами и текстом, написанными карандашом, почему-то лежали вверх ногами.

— Почему перевернуты листочки-то тетрадные?

— Секретная информация. Чтобы никто не прочитал.

— Шпионы, — с апломбом произнесла я, — читают и запоминают все подряд, даже на шумерском. К тому же у шпиона непременно имеется микрофотоаппарат, не в глазном протезе, так в пуговице.

— Вы читаете детективы или пишете стихи?

— И то, и то, — отвечала я. — Детективы забываю, стихи жгу.

На большой фотографии Косоуров сидел на валуне, опустив глаза, глядя на сорванную ромашку, за ним в отдалении маячил подобно замку обсерваторский купол. На соседней фотографии поменьше он смотрел мне в лицо. И я узнала его светлые глаза почти без зрачков, встала передо мною картинка из детства, позабытая, затерянная, обретаемая во всей полноте.

— Я вспомнила, когда видела его в первый раз!

Сын Косоурова, очевидно, принимал меня за тронутую склеротичку. Что не помешало мне выложить возникший в воздухе эпизод.

— Мне было пятнадцать, моя приятельница взяла меня с собой в Пулково в гости к знакомым по фамилии Кайдановские. Младшие сыновья катали нас на мотоциклах. Мы гуляли по весенним обсерваторским лужкам, поднялись с дорожки на маленькое плато в высохших лужах, потрескавшаяся глинистая чешуйчатая земля инопланетного такыра, кое-где редкие пучки одуванчиков да травки-пупавки. С противоположной стороны на будущий лужок поднялся человек в клетчатой рубашке, он шел навстречу, поздоровался, поздоровались и мы, я запомнила его светлые юные глаза почти без зрачков, словно он смотрел, не мигая, на не видимое нами огромное Солнце, Solaris, запомнила военную выправку, короткую стрижку, седой круглоголовый марсианин с ушами странной формы. “Кто это?” — спросила я. “Известный ученый К. Он занимается временем”. Больше я ничего о той поездке припомнить не могу. Разве что холод в обсерваторской башне да светлую занавеску на ветру, похожую на парус.

— То есть, работая почтальоном, вы познакомились с ним вторично?

— Выходит, так.

В средней витрине раскрыт был том “Архипелага ГУЛАГа”.

— Ваш отец сидел?

— Десять лет лагерей. С 1936-го по 1946-й. Норильск, Воркута.

— Господи, — сказала я. — Сидел по-черному.

За что сидел, я спрашивать не стала. Однажды я так у одного репрессированного уже спросила. “Вот дура-то, — отвечал мне переводчик Петров. — Как это — за что? Да ни за что, само собой”.

— Его на новогоднем балу в бывшем Юсуповском дворце арестовали, тогдашнем Доме культуры Работников просвещения. С танцев в тюрьму попал. Восходящей звездой советской астрономии считался.

Все вокруг надоело мне разом, осточертело, поблекло, покрылось пылью Сталинабада. Взорвали Дом культуры Первой пятилетки, где видела я живой театр из Генуи, чтобы разместить на этом самом месте театр мертвый. После начали разрушаться колонны Юсуповского дворца, мимо которых вели когда-то арестованного Косоурова. Что я тут делаю? Чего ищу? Какие-то паршивые два года дурацкой юности. Тоже мне, поиски утраченного времени.