Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)

Господствовавшая на протяжении более чем тридцати лет диктатуры политическая нетерпимость, тщательно проводившаяся властями унификация не только образа мыслей, но и словесного выражения всякой мысли, жесткая идеологическая дисциплина как будто навечно впечатывается в податливое мещанское миросозерцание. Между Кармен и Марио идет настоящая «война слов». Как раздражают Кармен слова, которые в наши дни под воздействием антифранкистского движения зазвучали в Испании: «свобода», «диалог», «молодежный бунт»! И как ненавидит Марио обязательные к употреблению официальные клише, вроде пресловутого «крестового похода» (так франкистская пропаганда именует гражданскую войну 1936–1939 гг.)! Кармен, однако, отвергает не все новое: с легкостью приспосабливается она к понятиям и требованиям нынешнего «потребительского» этапа испанской истории. Правда, она еще не может одобрить легкость нравов, доведенную до скандального предела в «передовых» странах. Но ненасытный вкус к вещам, но соревнование в потреблении уже становятся ее второй натурой: она и мужу изменила с Пако Альваресом только потому, что тот катал ее в роскошной красной машине. А ведь супружеская верность — одна из нерушимых заповедей традиционной морали, и Кармен страдает от того, что поддалась искушению.

Частная жизнь провинциальной мещанки, таким образом, иллюстрирует немаловажный общественный процесс — процесс контаминации старой и новой систем ценностей. Один из самых богатых людей в Испании, племянник диктатора Николас Франко, заявил: «У нас есть ряд фундаментальных идей, от которых мы не откажемся, так как это основные идеи испанского народа, отражающие его национальную индивидуальность. А затем наше движение готово ассимилировать ряд новых идей, выражающих сегодняшние тенденции в испанской жизни, и даже некоторые идеи из-за рубежа». [11] Иными словами, власть стремится сохранить свою антидемократическую сущность, приспособившись к условиям современного капитализма, отдать «потреблению» быт, но удержать мысль испанцев во власти франкистской доктрины. С такими, как Кармен, это легко удается. С такими, как Марио, это никогда не удастся.

Марио Диес Кольядо не был революционером. Возможно, он не был и талантливым писателем. Это был рядовой интеллигент, но это был человек, всю жизнь окруженный мещанством и не позволивший превратить себя в мещанина. В беседах с журналистами Делибес подчеркивал, что сюжет романа ни в коей мере не автобиографичен. Но в характер Марио писатель вложил частичку самого себя. На всю жизнь придавивший плечи гнет участия в несправедливом деле («…когда ты вернулся с войны, дружок, — этого я не забуду, пока жива, — все тогда были как сумасшедшие, только ты один был как в воду опущенный — а ведь ты был победителем…»), национальный раскол, как будто ножом полоснули по сердцу (один брат Марио был расстрелян франкистами, другой — республиканцами), тридцать лет не отпускающее чувство боли и ответственности за все, что творится вокруг: за голодных крестьян, за детей без школы, за полицейский произвол, за оболванивание молодежи. Вот что заставляет Марио писать зашифрованные романы, заметки в местную газету, говорить в лекциях хотя бы о Французской революции, обличать лицемерную благотворительность, демонстративно отказываться принять теплое местечко, любезно предложенное ему властями. Конечно, Марио далек от настоящих борцов за демократию в Испании, но и его борьба не пройдет бесследно, и его вклад ляжет в общее дело. Даже одно слово правды дорого в годы лжи и молчания, даже один жест достоинства разрывает круговую поруку продажности. Поэтому сжимается вокруг Марио кольцо непонимания, травли, угроз («… его линчуют, его просто линчуют», — думает жена). Поэтому Марио так одинок, поэтому и умирает он, как сказал однажды Делибес, не столько от сердечной болезни, сколько от «социальной асфиксии». Трудно упрекать Делибеса за то, что его Марио подвержен слабости, страху. Кругозор писателя все же ограничен личным жизненным опытом: Делибес, как и его герой, далек от организованной борьбы испанского рабочего класса. Уже после «Пяти часов с Марио» Делибес выпустил фантастический роман «Парабола об идущем ко дну» (1969), в котором та же коллизия — сопротивление честного идеалиста, не желающего, чтобы его превратили в тупого и благодушного раба капиталистической тирании, — раскрыта не реалистическими, а гротескно-аллегорическими средствами. В этом пристрастии испанского писателя к образам героев, наивных и непрактичных, мечтателей и упрямцев, пренебрегающих здравым смыслом и идущих в одинокую атаку на «ветряные мельницы» социального порядка, можно уловить отголосок великой национальной темы Дон-Кихота.

Композиция романа «Пять часов с Марио» была найдена писателем не сразу. Вначале смерть Марио предполагалась лишь к концу повествования. Потом автор подверг первый вариант коренной переделке: теперь мы слышим лишь эхо голоса Марио в потоке слов Кармен, облик Марио искажается в кривом зеркале восприятия Кармен. Испанский критик Сесар Алонсо де лос Риос интересно объяснил авторский замысел: «В нашей жизни ведь происходит нечто подобное: открыто и громко звучат голоса реакционеров. А другие голоса нелегко услышать, полузадушенные, доступные лишь узкому кругу… Все вскрывает пронзительный и нетерпимый, непререкаемый и самоуверенный голос». [12]

Необходимо остановиться еще на одной важной черте образа Марио, черте, роднящей персонаж с его творцом. Марио — верующий католик. Делибес также часто заявляет, что он «думает и пишет по-христиански». [13] Но что же такое их, героя и автора, католицизм?

Во время бдения у гроба Кармен листает Библию и перечитывает места, подчеркнутые Марио. «Марио постоянно перечитывал ее, но только то, что подчеркнуто, понимаешь?» Эти строки — исповедание веры Марио, его последние, главные мысли. Ни в одной из этих библейских и евангельских цитат не идет речь о загробной жизни и спасении души, Марио абсолютно чужда христианская мистика, он тщательно отбирает то, что относится к земной этике. Осуждение войны, сребролюбия, показного благочестия, предательства, суетности, проповедь любви, милосердия, самосовершенствования — мысль Марио как будто воскрешает времена раннего христианства, когда новая доктрина служила угнетенным и обездоленным в их борьбе против прогнившего исторического порядка. В «изложении» Марио христианин — это тот, кто не смиряется с неправедностью и несправедливостью. «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю», — подчеркивая эти слова евангелиста, Марио думал, конечно, о борении с социальным злом и о муках — раньше кровавых, теперь часто бескровных, — уготованных мятежникам в его стране.

В последнее десятилетие в Испании сложилось широкое левокатолическое движение. Левые католики убеждены в том, что проповедовать христианство, не выступая за социальную справедливость и равенство, — лицемерие. Они идут к рабочим, помогают во время забастовок, участвуют даже в подполье. Именно левые католики подхватили идею открытого диалога с коммунистами. Вместе с коммунистами и социалистами не раз подвергались жестоким репрессиям и активисты левых католических организаций.

К левому католицизму тянется Марио, его выступление на благотворительном вечере как раз очень показательно для настроений этой части испанских верующих. И восхищение фигурой папы Иоанна XXIII, и поддержка тех решений Второго Ватиканского собора, что направлены на изменение политики римской церкви в сторону сближения с трудящимися массами, — все это проявления серьезнейшего сдвига в сознании «самого католического народа», каким считался испанский народ.

К мысли Марио нам надо пробиться через комментарии Кармен, а уж она, конечно, ухитряется извратить эту мысль. От бездумного непонимания до анекдотической пошлости — таков диапазон благочестия Кармен. Когда она слова «…облечься в нового человека» толкует как относящиеся к разбогатевшему Пако, представшему перед ней в элегантной английской курточке, то такая вульгарная глупость навлекла бы на нее укоризну любого священника. А вот когда Кармен защищает инквизицию, то она повторяет лишь то, что печаталось и печатается во многих испанских изданиях. Этот догматический, мракобесный, по-средневековому фанатичный католицизм сегодня уже не пользуется той неограниченной, бесконтрольной властью над умами людей, как в недавнем прошлом, но все еще очень силен, очень опасен.