Красивые души

Мадам Попински попросила Каору объяснить ей смысл песни, и он кое-как перевел. Ее до глубины души тронула эта мелодия, написанная его отцом на предсмертные слова бабушки, в исполнении сына и внука. Она попросила Каору поподробнее рассказать о его семье. И он поведал ей трагическую историю любви своей прабабушки Чио-Чио-сан, рассказал он и о путешествии Джей Би.

– Значит, ты потомок мадам Баттерфляй в четвертом колене, да? – Мадам Попински пристально вглядывалась в лицо Каору, стараясь не упустить ни одной черточки – линии носа, формы лица, цвета глаз. Она не меньше пятидесяти раз исполняла роль Судзуки в опере «Мадам Баттерфляй», и служение Чио-Чио-сан в подлинном смысле слова стало ее призванием. В опере у Судзуки не было выбора: она оставалась всего лишь свидетельницей самоубийства Чио-Чио-сан. Попински уже не пела партию Судзуки, но ведь и сейчас в каком-нибудь театре мира Чио-Чио-сан продолжала убивать себя. А оставшийся один мальчик Торабуру – Чайные Глаза приходил к могиле матери, так и не узнав причину ее смерти. Но пока трагедия Чио-Чио-сан тысячи раз разыгрывалась на театральных подмостках, реальное время не стояло на месте, и сейчас перед Попински – правнук мадам Баттерфляй. Даже если это было ложью, Попински решила в нее поверить.

– Судьба любит шутить. Надо же было прислать ко мне правнука мадам Баттерфляй. Если мне скажут: научи его петь, – я научу. Наверное, и самой Чио-Чио-сан хотелось бы этого.

Мадам Попински похвалила природные данные Каору и пообещала, что его жесткий и глухой голос месяца через три превратится в блестящий тенор такой красоты, что случайные прохожие станут за три квартала оглядываться, услышав его. Она согласилась давать ему уроки два раза в неделю.

Каору пока не мог выбрать время для поездки в Бостон. У господина Маккарама были свои планы. Он молниеносно взял Каору в оборот и втянул его в клубок странных дружеских отношений. В доме у Маккарама постоянно толклась необычная публика: бодибилдер, зацикленный на классической музыке; библиотекарь, в свободное от работы время танцующая в стриптиз-баре; актриса, помешанная на своей игуане и называющая ее «мой милый»; поэт-мясник; фотограф с Мадагаскара… Через неделю после приезда на Манхэттен Каору съехал из гостиницы «Челси» и стал снимать комнату у Маккарама. Когда Каору пришел к нему за советом насчет гостиницы, Маккарам сам предложил ему пожить в студии, отделив там комнату перегородкой, поскольку найти квартиру на Манхэттене не так-то просто.

Каору никак не мог представить себе, что могло связывать Сигэру Токива с господином Маккарамом, но он все понял, когда узнал, что на самом деле они ни разу не встречались. По словам господина Маккарама, он работает советником в отделе развлечений нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи» и помогает закупать фильмы, мюзиклы и телевизионные сериалы. Услышав, что сын Токива отправляется в Нью-Йорк, он сам вызвался опекать его.

На своих лекциях по истории театра господин Маккарам не только отчаянно жестикулировал и размахивал руками, делясь своими широкими познаниями в теории драматургии, но и показывал видеозаписи спектаклей с участием известных актеров Шекспировского театра, кинофильмы и сцены из опер. Он говорил и о том, какая игра и какая сценография по вкусу зрителю. Весьма иронически господин Маккарам описывал известные театральные приемы, которыми пользовались президенты разных времен, а порой даже изображал в лицах Кеннеди, Джонсона, Никсона, Картера и Рейгана.

Из университетской аудитории господин Маккарам ехал в театр или отправлялся по сомнительным барам в Ист-Виллидж. Бывало, он проводил дни и ночи напролет, общаясь с похожими на павлинов и фламинго трансвеститами и киборгами с лицами, утыканными множеством железок.

В первой половине дня Каору ездил в даунтаун, на курсы английского, там вместе с корейцами и никогда не закрывавшими рта мексиканцами и пуэрториканцами ему приходилось овладевать искусством общения на английском языке. На дешевых языковых курсах, где преподавали учителя-волонтеры, собрались ученики разных возрастов, но все они жили в Америке меньше месяца.

И тайванец, работавший у себя на родине учителем физики, и доминиканец, бывший директор сигарной фабрики, уже нашли себе новую работу и втянулись в суровую конкуренцию, чтобы получить от жизни больше, чем минимальную зарплату.

Один Каору находился здесь только затем, чтобы восстановить отношения с Фудзико.

Что касается любви, то в классе существовала жестокая конкуренция. Все взгляды были направлены на тридцатилетнюю Молли, преподавательницу английского. «Рыжие ирландки распутны по ночам», – ученики между собой повторяли эту порнофразу и спорили, кому из них удастся заманить ее в постель. Предполагалось, что это выйдет у самого молодого, Каору.

После занятий они отправлялись прямо на работу, а Каору ехал то в университет, то на уроки вокала; иногда он ассистировал господину Маккараму в театре, а иногда исступленно шатался по улицам Манхэттена, будто хотел их завоевать. По дороге он встречал уличных артистов, останавливался, наблюдал за ними, потом убегал, вспоминая о чем-то, смотрел на витрины; порой ему слышалось, как кто-то окликает его, он оглядывался и, устав, спускался в метро.

Каждый уикенд собиралась вечеринка – то в студии господина Маккарама, то у мадам Попински. Каору уже не понимал, где он и что здесь делает, его окутывал дым марихуаны, окружали разговоры о «милом» и «потрясном», он купался в пивной пене и пузырьках шампанского. На этих вечеринках его особенно раздражало, что приходилось постоянно объяснять кому-то, чем он занимается и почему он здесь. К выражению лица и интонациям собеседника прилагалось примечание: а вообще ты нам не очень-то и интересен. Он с трудом понимал, о чем с ним говорят, а если и понимал, то не всегда мог поддержать беседу, и за ним закрепилась слава человека, который вызывает только недоумение. Но на любой вечеринке обязательно находились чокнутые, которым он был интересен. Как-то один подошел к Каору – тот явно чувствовал себя не в своей тарелке – и сказал с ухмылкой: «Если бы нам с тобой тут было хорошо, многие бы ушли» – и удалился. Другая спросила его: «Тебя хоть когда-нибудь приглашали на вечеринку, где был бы кто-то, кого тебе хотелось бы видеть?» Мужик с сонными глазами заметил, указав пальцем на увлеченно разговаривавших, улыбающихся людей: «Никто из них никого не слушает, а вон, все улыбаются. Видно, считают остальных полными идиотами». Почему-то на вечеринках Каору удавалось завести разговор только с настоящими чудиками.

Актеры, которых приглашали на роли в постановках господина Маккарама, кривились и говорили гадости, непременно прибавляя что-нибудь вроде «ужасно» или «чудовищно». От его пьес оставалось впечатление, будто всё в мире: и политика, и экономика, и обычная жизнь – пронизано ужасом, наполнено враждебными замыслами. Каору играл роль Бога Смерти; одетый в белые одежды, с белым гримом на лице, он обращался к гей-паре, пытавшейся совершить двойное самоубийство, бормоча по-английски с японским акцентом: «Смертный приговор должен быть отменен». Похожий на лунатика, не понимающий, зачем он здесь и что он тут делает, Каору резко выделялся на фоне других персонажей. Он всем своим видом воплощал нелепость этого театрального действа, может быть, поэтому зрители и хихикали над ним.

Вечером после спектакля все исполнители, постановочная часть и технический персонал собрались в ближайшем баре отметить премьеру. Там господин Маккарам обмолвился, что собирается прочитать драму собственного сочинения в Гарвардском университете.

– Мне тоже надо туда! – вдруг закричал Каору.

– Зачем? – спросил господин Маккарам.

– Меня там ждет один человек.

Наконец у него появился предлог, чтобы отправиться к Фудзико.