В зеркале забвения

Удивительно, но в писательской среде меньше всего говорили о самой литературе. Она оставалась вне полупьяной беседы в ресторане Дома писателя, при встрече литераторы могли обменяться новостями о той или иной книге в самых общих чертах, а больше всего их занимали какие-то сплетни, но более всего — внимание со стороны Обкома КПСС, или того выше — Центрального комитета. Чаще всего предметом разговора служили литературные премии, юбилеи и связанные с ними блага — переиздания. Большинство писателей на это и жило — на переиздания, менее удачливые — выступлениями на заводах, фабриках, в учебных заведениях, разного рода учреждениях, даже в детских садах, обществах слепых и глухонемых. Кроме того, устраивались многонедельные поездки по всей стране и наиболее престижными являлись так называемые Дни литературы в братских республиках и в крупных административных центрах. На такие мероприятия приглашались особо видные литераторы, главным образом занимавшие высокие посты в литературных организациях. Приходилось ездить и Гэмо, но потом Валентина перестала его пускать в составе литературных делегаций, потому что это всегда было связано с большой пьянкой как для самих писателей, так и для устроителей. Вернувшись после такого путешествия, Гэмо несколько дней приходил в себя, отлеживаясь в постели, отпаиваясь горячим молоком и крепким чаем.

Переехали в самый центр города — на улицу Герцена, в две смежные комнаты в огромной коммунальной квартире, в которой в общей сложности проживало более полусотни человек. На доме красовалась мемориальная доска, извещавшая, что именно в этом здании жил Александр Иванович Герцен, чью книгу «Былое и Думы» Гэмо читал в том же своем «читальном зале» у обрыва в Ледовитый океан, за уэленским маяком.

Он уже тогда задумывался о парадоксах жизни, о времени, текущем по-разному для каждого человека. Глядя на проходящие корабли, на исчезающие дымы, Гэмо представлял себе жизнь людей на больших пароходах, жизнь с совершенно иными заботами, устремлениями и ценностями. Иные из этих кораблей заворачивали в Уэлен, становились на рейде, но, как ему казалось, самые загадочные и прекрасные проходили мимо, стремясь обогнуть пустынные и унылые берега, как называл их читавший лекции на Северном факультете арктический исследователь адмирал Визе.

Тоска по иной жизни сладкой болью сжимала сердце, и предчувствие будущего кружило голову: он все это увидит! Ступит на железные палубы огромных кораблей, поднимется в небо на быстрокрылом самолете, промчится сквозь темные зеленые леса на поезде, пройдет босиком по зеленому, покрытому шелковистой травой приречному лугу… Книги были окном в иной, далекий мир, тоска по которому пробуждала стремление узнать о нем как можно больше. Гэмо учился в школе не то что легко, скорее, с огромным желанием, откладывая в своей памяти любую крупицу знания, стараясь вникнуть в глубь изучаемого предмета. Обычно он еще в начале учебного года прочитывал все учебники, решал задачи, заучивал даты исторических событий, а потом уже оставшееся от занятий время отдавал жадному, непрестанному чтению. Перед самой войной возникла угроза книжного голода в Уэлене: Гэмо, перечитав школьную библиотеку, книги в кают-компании на полярной метеорологической станции, уже переходил на попытки осилить книги Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина… Но тут на его счастье на галечный берег Уэлена выгрузили тяжеленные ящики. Они предназначались окружной библиотеке в Анадыре, но случилось так, что пароход, державший курс на Колыму и дальше вдоль берега Ледовитого океана в Мурманск, почему-то не смог доставить груз по назначению. Сначала никто не знал, что находится в ящиках. Потом кто-то оторвал доску и обнаружил корешки книг. В осенние дожди книги перетащили на чердак школы. Все, кто любил хорошее чтение, теперь пользовались этой неожиданно свалившейся на Уэлен библиотекой, включая и некоторых учителей. За несколько лет Гэмо перечитал все самые известные книги мировой классики, мысленно благодаря неведомого составителя этого необычного книжного собрания.

В Доме писателя имени Маяковского была одна из лучших библиотек Ленинграда, и, бывало, Гэмо проводил в ней целые дни, листая подшивки старых журналов, в том числе довоенную «Интернациональную литературу», которую в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина можно было заказать только имея специальный допуск.

Он стал замечать охлаждение к беллетристике. Особенно к произведениям писателей, которых знал лично. Он слишком хорошо представлял, что в творческом плане можно было от них ожидать, и не очень-то обольщался, когда ему дарили книги. Сам он редко дарил свои новые произведения, складывая авторские экземпляры в нижние, закрытые отделы своих книжных полок.

В шестидесятых Гэмо впервые выпустили за границу, в Болгарию.

Сначала об этом решении инстанций (он так и сказал, очередной первый секретарь ленинградского отделения Союза писателей Анатолий Черепов — «инстанций») Гэмо как бы нехотя сообщили в партбюро, а потом позвали в иностранную комиссию, где он заполнил обширною анкету. Более всего он боялся собеседования в выездной комиссии Дзержинского районного комитета партии. По словам бывалых собратьев-писателей, эта комиссия состояла из старых твердокаменных большевиков, смотревших на выезжающего за границу писателя, как на потенциального перебежчика и будущего агента империалистической разведки.

Собеседование проходило в старинном особняке, когда-то принадлежавшем старинной русской княжеской фамилии Кочубеев.

Члены комиссии восседали за огромным дубовым столом в креслах, на спинках которых угадывался княжеский герб. Это были настоящие старцы, убеленные сединами, бородатые, немощные, иные из них откровенно дремали, вздрагивая и просыпаясь, когда требовалось задать вопрос или проголосовать. Председательствовал один из работников райкома КПСС, сравнительно молодой человек, которого Гэмо иногда видел на больших писательских собраниях. Он и представил Гэмо членам комиссии, сделав особенный упор на то, что в его лице советская многонациональная литература обрела яркий талант. Зачитав анкетные данные, он обратился к присутствующим:

— Есть вопросы к товарищу Гэмо?

Один из старцев открыл глаза.

— Значит, вы — чукча?

Гэмо молча кивнул.

— Это налагает на вас особую ответственность, — продолжал старец, — как на представителя малочисленной народности советского Севера. Вы должны высоко держать знамя пролетарского интернационализма и дружбы народов.

Все происходящее было так нелепо и карикатурно, что Гэмо пытливо и вопросительно посмотрел на райкомовского служащего, но тот избегал встречаться с ним взглядом и вел заседание по заранее утвержденному сценарию.

— И не должны поддаваться на провокации! — добавил еще один проснувшийся старец.

— Так я ведь еду к братскому народу…

— Именно там, среди братских народов, больше всего и провокаторов! — сердито заметил старец.

Председательствующий заторопился и закончил заседание торжественными словами:

— Дзержинский районный комитет рекомендует писателя Юрия Сергеевича Гэмо для поездки в Народную республику Болгария в составе делегации Союза писателей СССР!

В Москве Гэмо познакомился с двумя остальными членами делегации: донским писателем Виталием Крутилиным и молодым критиком из журнала «Дружба народов» Львом Онинским.

Виталий Крутилин, лауреат Сталинской премии, которая нынче именовалась просто Государственной, высокий, худощавый, в очках в металлической оправе, носил шинель, гимнастерку и ярко начищенные сапоги. Вся одежда писателя, несмотря на военный стиль, была сшита из высококачественного материала, тонкой шерстяной ткани. Крутилин постоянно жил на донском хуторе.

Лев Онинский лысел спереди, и от этого его лоб казался огромным, вместилищем невероятной мудрости и интеллекта. Он был молчалив и многозначителен, и Гэмо откровенно робел перед ним, пока не разговорился в самолете после третьего стакана крутилинского донского вина из собственного писательского виноградника. Крутилин щедро угощал своих попутчиков и рассказывал о своем знаменитом земляке Михаиле Шолохове, с которым, по всему видать, он был в тесной дружбе. Из всех живых современных писателей Гэмо, пожалуй, больше всех интересовал Михаил Шолохов, и он жадно слушал рассказы Крутилина о совместных рыбалках донских писателей, о пирах на берегу великой казачьей реки.