Европа

— Я здесь, чтобы оградить вас от многих несчастий, — снова заявил Нитрати. — Перед человеком вашей культуры и вашего образования я, конечно, не позволил бы себе кичиться тем даром предсказывать будущее, — вы знаете, телепатические способности сегодня признаются наукой, — которым меня наградило небо. Но если вы не перестанете сходить с ума по моей любовнице, у вас будут большие неприятности. То, что вы ее любовник, нисколько меня не тревожит, напротив: я бы не отказался посмотреть на ваши любовные игры. Я очень… любопытен до естественных проявлений. Я всегда с симпатией относился ко всем ее бесчисленным любовникам, беспрестанно сменявшим один другого, к тому же она никогда не скупилась на проценты, которые мне приносила от тех, кого я сам приводил ей. Возьмем хотя бы этого банкира из Дюссельдорфа… Но оставим… На этот раз, видите ли, все серьезнее. Она собирается все оставить, и меня тоже, а это уже очень, очень важно. Мне в моих делах никак не обойтись без талантов этой исключительной женщины. Слышать, как она говорит о том, чтобы все бросить, начать новую жизнь — с самого начала, как говорится — и помогать вам делать карьеру, выйдя за вас замуж, — от всего этого у меня мурашки по спине бегут, а между тем, уж поверьте моему слову, моя спина, она еще не такое видывала, и я полагал, что ей все нипочем. Словом, я пришел просить вас расстаться с моей подругой. В случае, если вы заартачитесь или если по глупости пойдете на то, чтобы на ней жениться, я не раздумывая уничтожу вас, мне это не составит никакого труда, принимая во внимание, что у меня имеются некоторые документы…

Он достал из кармана пачку фотографий и бросил их на газету, развернутую на коленях у Дантеса. Молодой человек к ним даже не притронулся. Им овладел страх.

— Посмотрите-посмотрите, и внимательно изучите их, — посоветовал Нитрати. — Проникнитесь ими. Честно говоря, я оказываю вам неоценимую услугу…

Дантес взял в руки фотографии. Для него так и осталось загадкой, как он нашел в себе силы и самообладание, чтобы просмотреть их все, одну за другой, до последней, не завопив от ужаса, не бросившись прочь. В нем оставалась одна лишь пустота, и в этой пропасти — бесконечное падение разбитого сердца. На фотографиях они с Мальвиной были сняты в объятиях друг друга и в разных позах, что, представленное таким вот образом, в черно-белом свете, без каких бы то ни было оправданий и скидок на большие чувства, превращалось в неоспоримую улику для позорного процесса. Не узнать его на этих снимках было невозможно, и, рассматривая обстановку, в которой находились эти обнаженные тела, он отдал себе отчет, что фотограф имел доступ в их самые укромные места свиданий. Должно быть, Нитрати заметил на лице молодого человека внезапное, мучительное сомнение…

— Нет-нет, — ободряюще сказал он. — Я не стану утверждать, что Мальвина участвовала в заговоре. Просто у меня большой опыт в делах такого рода. Ко мне часто обращались в весьма важных политических случаях, в частности и при фашистах; так что у меня выработалась профессиональная привычка собирать досье… Вы позволите избавить вас от дальнейшего испытания смотреть на все это — я понимаю, как тяжело это для молодого человека, который пока еще так мало видел в жизни, — сказав вам, что у вас просто нет выбора?

Дантес бросил эту стопку в огонь, прекрасно сознавая всю наивность своего жеста. Шантажисты всегда люди предусмотрительные. Нитрати негромко рассмеялся.

— Конечно, — сказал он. — Такова всегда первая реакция… Могу вас заверить, что если вы порвете с Мальвиной фон Лейден, я верну вам негативы. Я не стану давать вам честное слово: я серьезный человек. Вы же понимаете, для меня совершенно невыгодно наносить такой удар, да еще без вознаграждения, общественному положению женщины, от которой я получаю самую большую выгоду… Но я вижу по вашему бледному лицу, что вам сейчас нужно уединиться, сосредоточиться, чтобы поразмыслить и принять разумное решение. Так что позвольте откланяться, месье. Мне жаль, что пришлось воспользоваться подобными средствами, но помимо дел есть еще и любовь… О! Любовь! На что только мы не идем, и так далее, и тому подобное…

И он удалился. Дантеса направили в Пекин, потом последовал целый ряд других назначений, и он больше уже не слышал об этом Джулио Амадео Нитрати. Бывали даже мгновения — но это уже потом, позже, когда угрызения совести начали потихоньку разъедать и растравлять скрытую рану: сам он относил ее на счет собственной трусости, однако невропатологи, к которым он обращался, говорили, что рана эта, по всей вероятности, появилась гораздо раньше, — так вот, бывали мгновения, когда он начинал сомневаться не только в том, что эта встреча с Джулио Амадео Нитрати действительно происходила, но и в самом существовании этого субъекта. Когда чувство вины ищет себе оправданий, оно редко колеблется в выборе средств. Та встреча в Межсоюзническом клубе была столь краткой и столь ошеломляющей и носила такой зловещий характер, что он иногда спрашивал себя, впрочем, не слишком настойчиво, — ведь ответ, каким бы он ни был, непременно открыл бы его же скрытые уловки, — не был ли шантажист-итальянец со своими мерзкими снимками простой галлюцинацией, вызванной его собственным воображением, чтобы оправдать тот разрыв. Он знал, что его неудержимо притягивает фантазия, те тайные состояния сознания, в которых мечтатель волен сам выбирать свой мир, в котором он составляет, объединяет, удаляет и переставляет местами то, что он не в силах вынести, или вызывает в памяти и переживает заново то, чего он желает больше всего на свете. Нет, он никогда не встречал этого Джулио Амадео Нитрати, и этих отвратительных снимков тоже никогда не было. Доказательство этому — то, что итальянец больше не объявлялся, а ведь шантажисты никогда просто так не отпускают своих жертв, особенно если карьера у этих последних складывается столь удачно, делая их в то же время особенно чувствительными ко всему тому, что угрожает их видимой респектабельности. Но если Нитрати не существовал, то все еще оставалась эта мерзость, угрызения и очевидность довольно подлого обмана, слабости, которую точнее было бы назвать низостью.

XXXIII

Пятнадцать лет Дантес ничего не слышал о Мальвине.

Но в один прекрасный день он получил открытку из Германии. Всего несколько строк: «Дорогой Жан, надеюсь, что у вас все благополучно, я часто о вас думаю. В газетной хронике мне иногда встречаются отзывы о вашем замечательном успехе. В последнее время мое здоровье несколько пошатнулось, а длительный досуг побуждает к воспоминаниям… Я была бы рада получить от вас весточку». Ниже следовал адрес. Дантесу показалось, будто он в мгновение ока высвободился из какой-то скорлупы. Для него открытка в первую очередь означала, что он прощен. Он написал, но не получил ответа. Через несколько недель пришла новая открытка; она слово в слово повторяла предыдущую: «Дорогой Жан, надеюсь, что у вас все благополучно, я часто о вас думаю. В газетной хронике мне иногда встречаются отзывы о вашем замечательном успехе. В последнее время мое здоровье несколько пошатнулось, а длительный досуг побуждает к воспоминаниям… Я была бы рада получить от вас весточку». Дантес написал письмо и послал телеграмму, трепеща при мысли о том, что отсутствие ответа — первое письмо явно было потеряно — могло быть истолковано как величайшее скотство. Мальвина ничем не подтвердила, что получила ответ. Через месяц Дантесу пришла третья открытка, слово в слово воспроизводящая первые две. Все это казалось ему кошмарным сном. Он проверил адрес, секретари проследили за тем, чтобы почта была отправлена, написал еще раз… Когда ему принесли четвертую открытку, полностью совпадавшую с тремя другими, он взял отпуск на несколько дней и сел в самолет до Гамбурга.

На берегу озерца под названием Сеель, на выезде из деревни, он нашел нужную улицу и дом, значившийся в адресе, и остановил машину. Местность была затянута туманом, похожим на перехваченный в полете дождь, обездвиженный и сгущенный в мутную стоячую влагу. Это было грязно-серое двухэтажное сооружение с четырьмя остроконечными башенками, наподобие тех загородных резиденций, что снимают себе состоятельные люди. Повсюду карабкался вверх всклокоченный плющ, которому явно требовался парикмахер. На двери висела металлическая табличка с надписью «Клиника св. Агнессы, д-р Куртлер». Он позвонил. Ему открыл человек с каменным лицом, одетый в безупречный клетчатый костюм, канареечного цвета жилет и перчатки. Над верхней губой, как бабочка, примостились седые усики. Вздернутая бровь придавала неподвижному взгляду фарфорово-голубых глаз выражение напряженного и слегка придирчивого внимания.