Игуана

— Никогда не думал, — признался он вечером за ужином в офицерской кают-компании, — что однажды стану свидетелем преступления и мне придется оставить виновного без наказания.

— Мы сделали все, что было в наших силах, господин капитан, — заметил первый офицер Гаррет. — Никто не может обвинить нас в бездействии.

— Дело не в бездействии или вине, — сухо сказал капитан, — а в негодовании. Негодовании и бессилии. Видеть, как этот недоносок бежит, понимать, что он собирается совершить убийство, и быть не в состоянии этому хоть как-то помешать, — все это вывело меня из себя. — Он сжал своей огромной рукой серебряное кольцо для салфетки и смял его, будто оно было из картона — Черт!.. Никогда не чувствовал себя таким подавленным. Восемьдесят человек, сорок пушек, один из лучших кораблей военного флота — и мы не смогли раздавить эту тварь. Матрос! — Он махнул рукой. — Налей рома. Сегодня вечером я хочу напиться, пусть это и нарушение устава. И не вздумайте меня будить два дня. Это приказ!

Приказ был выполнен, и капитан Лаземби вновь открыл глаза, когда «Искатель приключений» находился уже далеко в открытом море и незадолго до того, как Игуана Оберлус решился покинуть свое убежище и взобраться на вершину утеса, чтобы убедиться в том, что корабль ушел.

Он терпеливо удостоверился в том, что на острове не остался отряд англичан, а затем не спеша обошел свои владения; при виде того, что результат его многолетнего труда был сознательно уничтожен, он пришел в ярость.

Не осталось ни одного плодового дерева, канавы, водоема, и даже землю с возделанных участков матросы расшвыряли во все стороны. Исчез также весь инвентарь, а все, что могло гореть, превратилось в кучку золы.

Над ним в очередной раз поглумились, и ему придется начинать все сначала. Однако он понимал, что теперь положение еще больше осложнилось, потому что скоро «Искатель приключений» разнесет по всем тихоокеанским портам известие о том, что на маленьком острове Худ из состава Галапагосского архипелага скрывается человек, который на глазах у всей команды совершил преступление.

Его мирная жизнь, которая была возможна благодаря тому, что никто знать не знал о его существовании, кончилась.

С другой стороны, трем пленникам теперь стало известно про его убежище, они знали, как туда попасть и как оттуда выбраться; им будет достаточно как-нибудь на рассвете встать на вершине утеса, чтобы не дать ему подняться наверх, просто-напросто швыряя в него камнями, как только он попытается высунуть голову.

Он клял англичан на чем свет стоит, но больше всего ругал самого себя — за то, что оказался застигнутым врасплох неожиданным появлением судна.

Ведь он с самого начала знал, что первым делом должен каждый день на рассвете проверять, не показался ли на горизонте парус, — и надо же, свалял дурака в столь важном и простом деле.

Накануне вечером он зачитался допоздна, а потом, когда он уже хотел лечь спать, ему захотелось заняться любовью, хотя Малышка Кармен уже неделю отказывала ему, говоря, что это может навредить ребенку.

Они поскандалили.

В конце концов она уступила, и это, видно, разбудило ее желание; она требовала еще и еще, из-за чего они, обессилев, заснули незадолго до рассвета — в то самое утро, когда в силу неблагоприятного для него стечения обстоятельств — похоже, злой рок продолжал его преследовать — самое быстроходное судно английского военного флота направлялось, подгоняемое попутным ветром и благоприятным течением, в сторону острова Худ.

Он в тридесятый раз задался вопросом, чем он так насолил небесам, что они вновь на него ополчились. Судьбе, Богу — или кто там распределял везение или несчастье? — нравилось, видно, изводить его с особой ненавистью, для него словно устроили испытание, чтобы выяснить, до какой степени можно измываться над человеком, не разделываясь с ним окончательно.

Сидя на корточках перед кучкой золы, оставшейся от его имущества, он сказал себе, что судьба, боги или кто-то там еще, несомненно, хорошо знали, кого выбрать своей жертвой, потому что он, Игуана Оберлус, не перестанет бороться, даже если у него в тысячный раз выбьют почву из-под ног. Они наверняка искали неукротимый дух вроде него, чтобы обрушить на строптивца всевозможные несчастья; если бы он чувствовал себя способным поверить в греческую мифологию, то представил бы себе почитаемых Одиссеем богов, восседающих на Олимпе и с интересом наблюдающих за его неравной борьбой с целым светом.

И вот он, Игуана Оберлус — даже именем приличным его не нарекли — сидит, согнувшись, на камне посреди пустынного островка и бессильно созерцает развалины «империи», которую он сумел выстроить.

Придется начинать все заново, без запасов воды, без земли для посадок, без плодовых деревьев и почти без черепах, которыми он мог бы прокормиться.

Надо начинать все сначала — и это тогда, когда в пещере у него сидит женщина, которая ждет ребенка, содержатся три пленника, представляющие угрозу для его безопасности, и в любое время сюда могут заявиться на его поиски другие корабли.

Надо было начинать сначала.

И он начал.

Каждый вечер он собирал пленников и сажал их в одну из пещер в ущелье, связав их между собой цепью, на которой когда-то держал Малышку Кармен.

Однако ему казалось, что, если однажды ночью они совместными усилиями сумеют высвободиться, им будет достаточно взобраться на вершину утеса, чтобы с ним покончить, поэтому он взял за правило неожиданно появляться в пещере, чтобы проверить, не пытались ли они как-нибудь сбежать.

Приговор, вынесенный и оглашенный заранее, не подлежал бы обжалованию: пытка и смертная казнь для всех троих.

Днем он заставлял их работать еще энергичнее, в первую очередь на восстановлении водоемов. Один из португальцев, Феррейра, выказавший строптивость, схлопотал тридцать ударов бичом и провалялся в бреду целую неделю, оставшись в живых благодаря крепости, а также совершенно необъяснимому для Оберлуса желанию продолжить свое земное существование, несмотря на бедственное положение, в котором он находился.

Игуана Оберлус стал человеком раздражительным, подверженным внезапным приступам гнева, и к пистолетам с тесаком добавил еще длинный кнут, который чуть что со щелканьем опускался на спины пленников, ввергая их в состояние постоянного страха и растерянности.

Оберлус сознавал, что если любой корабль, который подойдет к берегам острова, будет предупрежден о его присутствии и команда захочет его изловить, то придется безвылазно сидеть в пещере, и тогда его существование превратится в ад. Как только будут съедены черепахи, без воды и пищи с каждым днем выжить будет все труднее; время покоя и изобилия, когда он не знал иной заботы, кроме как сидеть на вершине утеса и следить за рабами в подзорную трубу, безвозвратно кануло в прошлое.

Недолго же продлился его триумф.

Гигантские альбатросы еще не успели вернуться из своей третьей «иммиграции» с тех пор, как он провозгласил себя «королем Худа», а все, казалось, уже было кончено. Из его богатств осталось только золото, которое здесь ему было абсолютно ни к чему, а из пленников выжили только слабоумный норвежец да пара португальцев.

Но он все равно будет бороться.

Бороться, трудиться, бить и неистовствовать — вот и все, что ему оставалось на этом свете. По этой причине его постоянно снедала лихорадочная жажда деятельности, которая не давала ему ни минуты покоя и вынуждала каждый вечер валиться с ног от усталости.

Он сжег книги.

Его толкнула на это убежденность в том, что из-за них он расслабился, потерял время, необходимое для сна, забил себе голову дурацкими идеями, и он вслух зарекся, что больше не прочтет ни строчки, проклиная тот день, когда ему вздумалось научиться читать.

— Это просто смешно, — сказала Малышка Кармен, наблюдая, как он швыряет книги в огонь. — Нет ничего плохого в том, чтобы уметь читать, другое дело — двадцать раз перечитывать, как ты, «Одиссею». Чего ты ждал? Что превратишься в Одиссея?