Поперека

– Кстати, где наш молодожен? Не навестит помирающего отца?

– Не шути так! Сейчас ему позвоню.

Днем явился розовый, отмытый после дежурств в колонии Кирилл, посидел рядом, повинно опустив стриженую голову.

– Ты зря меня, батя, поднимал... во мне говна знаешь сколько...

“Ну зачем так о себе... я же тебя люблю...” Но вместо этих слов Петр Платонович сердито (или как бы сердито) пробурчал:

– Я всё насчет того, что ты сжег портрет президента – и хохотал. Правда, другие очень “смелые” бойцы замотали физиономии тряпками. Им все равно страшно? Не потому что телекамеры снимали... По закону государства – не преступление. Если бы флаг... Но есть же нравственный закон, Кирилл! Этого человека избрали огромным большинством в стране. Не могут быть все бараны, ты один орел. Значит, что-то тут не так. Баран с нарисованными крыльями. Во вторых: в сжигании и уничтожении портретов людей есть вправду нечто мистическое, связанное с подсознанием. Сжигая, разрезая другие лица, человек режет или сжигает себя. Эта театральщина приводит к тому, что он опустошает себя, со временем превращается в живущего только политикой злобного человека, в маргинала, в свинцовый груз общества. И вообще, мог прийти куда хуже президент, уверяю тебя! Страна до сих пор совковая. Хотя меня поражает, как все-таки бескровно мы скинули с себя этот панцирь коммунизма. Как вонючее одеяло.

Кирилл внимательно выслушал отца.

– Рейтинг коммунистов выше тридцати.

– Ха! Как-то у меня было хреновое настроение, дай думаю схожу в церковь, исповедуюсь... ну, выпил немного... Смотрю – а там бывший наш секретарь комсомола Васька Колотов... Боже, говорю, что ты тут делаешь? Смутился.

– Папа, а почему нет? У каждого своя ходка к небесам.

– Ходка... это ты хорошо сказал.

Кирилл, помолчав, обернулся к двери.

– Ну, входи, коза.

Робко вошла невеста, в руке полиэтиленовый пакет, в нем яблоки просвечивают. Да сколько можно?

– Подари медсестрам, когда пойдешь... Хорошо?

Лицо у Татьяны сегодня более светлое, жесткая морщинка между бровками исчезла.

– Ну, что решили-то? – спросил Поперека. – Остаетесь или поедете?

– Пока остаемся, – отвечал сын. – Там посмотрим.

– В Иркутске духовное училище... – тихо отозвалась Таня. – Киря хочет на священника учиться... заочно... Ну и пока по специальности работать, там тоже есть колония.

Поперека изумленно приподнялся в койке. У него в сознании словно темная шторка исчезла. Так всегда бывало, когда он вдруг приходил к открытию. А сегодня он в эту секунду понял, кто его сын. За его ёрничеством, детской дурашливостью скрывается очень серьезный нравственный человек. Да как и иначе и быть могло?! Родители-то далеко не пустые люди. Но почему именно священником?

– Извини... – Поперека дернул шеей. – Ты что, вправду веруешь?

Константин огладил ладонью смешные свои, никак не казацкие – скорее китайские усики.

– Не знаю. Но надо. Потому что больше ничего не осталось. – Он грузно поднялся и едва ли не в первый раз поцеловал отца в скулу. – Я на работу поехал.

– Здесь не надо полы помыть или чего протереть? – спросила Татьяна. – Не подумайте, я – за так.

– Спасибо... тут хорошая больница. Не прощаюсь.

Открылась дверь – появилась грузная большая Мария, мать Татьяны.

– Я уж попрощаться. – Она подняла руки и подержала над Поперекой. Лицо у нее было сосредоточенное. – Вы скоро встанете. Я за вас спокойна. От вас исходит сильнейшее поле. Значит, и сын не отступит в жизни Я буду их ждать. Как решат, так и будет. – Она помолчала, с улыбкой глядя на дочь. – Она тоже добрая, не смотря на то, что в жизни случилось... Помню, растили поросят, давали им имена – и есть не могли. А в совхозе сейчас сразу детям говорим: это живой хлеб. С глазами? С глазами. И на хлебе рисуем глаза. А что делать? Так спокойней. В самом деле, трудно в Сибири при нашей бедности быть вегетарианцами... – Мария перекрестила Петра Платоновича, и они с дочерью вышли из палаты.

А после “тихого” часа в палату неожиданно закатилась низенькая, сильно крашеная дама в очень белом халате – наверное, принесенном из дома. В руке три красных розы, обмотанные прозрачной бумагой.

– Можно? – и Петр Платонович не сразу узнал в ней Соню, ТСВ. – У тебя инфаркт? Не говори, только моргни.

Положила цветы на тумбочку. От Сони вновь пахнет духами и конфетами, или уж так кажется Попереке. На губах будто белая короста – густая помада. На левой пухлой ручке серебряная цепочка. Хорошо хоть не золотая.

– Я спросила у главврача – не инсульт опять? Говорит, нет. Значит, инфаркт. Я принесла очень хорошее лекарство, из Америки, отдала Сергею Сергеевичу.

Поперека усмехнулся:

– Ты же говорила: знать меня больше не желаешь. Или тебя партия прислала? И лекарства на ее деньги куплены?

– Грубый... – пролепетала Соня, подойдя ближе. – Ты носорог. Мамонт. При чем тут партия? Когда она придет к власти, я попрошу секретарей, чтобы тебя не обижали.

– Чего?! – весело воскликнул Петр Платонович.

– Они же понимают – при советской власти такого бардака не было. – Соня уселась рядом, ласково глядя на него узкими синими глазками. – Твоя критика всех и вся вполне их устраивает. И то, что тебе дали премию... пускай. Жорес Алферов Нобелевскую получил – и ничего, партия не возражала.

“Дура ты или прикидываешься? – думал Поперека, слушая доверительный лепет своей бывшей первой жены. – Но ведь юрфак-то окончила на пятерки?”