Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Ах! — вскрикнула Иродиада.

— Эх! — горестно оскалясь, вскрикнул Пегас.

Пересиливая боль, я, почти не целясь, выстрелил ответно и теперь мы уже все втроем — Иродиада, Пегас и я — хором вскрикнули:

— В яблочко!

— Нена…! — взблеснув проклятущими стеклышками, прохрипел смертельно раненый вампир. — Ты по… ты почему не умираешь, Тюхин?

— Значит, так надо! — по-солдатски бесхитростно ответил я и дунул в ствол, как одна моя знакомая.

Только после этого я позволил себе потерять сознание…

Пусто и одиноко было на вершине пропащей, поросшей бурьяном горы. Только ветер гудел в ушах, да хрумкал полынью мой крылатый спаситель. Это он, Пегас, принес меня, уже бездыханного, сюда. Выходил, заживил рану лошожьей магией, целительной травяной жевкой. В холоде ночи он грел меня теплом большого, екающего селезенкой тела, прикрывал широкими крыльями от дождей. На третьи сутки я стал бредить стихами, на седьмые ожил. Беззаветная Иродиада загнала чертову дюжину коней, торопя мое выздоровление. На девятый день она, вся белая от волнения, крепко поцеловала меня и, присвистнув, умчалась в мятежный Гомеровск. Я долго смотрел ей вслед, пытаясь осмыслить последние, сказанные на прощанье слова: «Положиться можно только на Констанцию, Тюхин!». «Ты имеешь в виду Конституцию?» — устало переводя дух, спросил я. «Я имею в виду антигосударственные проявления, стерженечек ты мой!..»

Больше мы с ней так и не увиделись.

Смеркалось. Внизу, у моря, в двух райских, сросшихся, как пивные ларьки на Саперном, городках — Садовске и Гомеровске — зажигались первые трепетные огоньки. Лаяли собаки. Пахло жареной кефалью. Когда над головой, по-южному разом, включилась здешняя астрология, когда взгорбки и всхолмья Полуострова растворились во тьме и невозможно стало различить, где звезды земные, а где небесные, — крылатый мой конь — серый в яблоках — в честь самого удачного в жизни выстрела — друг, товарищ и брат мой Пегас, шумно вздохнув, сказал:

— А что, Витюша, может, все же тряхнем стариной, елки зеленые?!

Простреленная навылет грудь моя сладко и томительно заныла. Речь шла вот о чем. По его словам, в трех часах лета от Лимонеи, на седьмом небе простиралась благословенная Эмпирея, страна буйных синих трав, высоких помыслов и воздушных замков. Раньше, когда он заводил разговор о нашем возможном туда бегстве, я только отмахивался: курица, мол, не птица, а я, Тюхин, уж никак не ангел небесный. Но судя по какому-то особенному, звездному блеску его карих, чуть навыкате, глаз — сегодняшний вопрос был поставлен ребром.

— Ну, так летим или нет? — нетерпеливо копнув землю копытом, спросил Пегас.

Я невесело улыбнулся.

Что и говорить, погостить у Муз, на брегах экологически безупречной Иппокрены, поскрипеть гусиным перышком вдали от этого безумного бардака — это дорогого стоило! Смущало лишь одно: заветная дверь в подвал, надежда найти которую ни на мгновение не покидала меня, находилась, конечно же, не на седьмом небе…

Вздохнув, я обнял его за шею.

Где-то далеко в ночи сухо щелкнул выстрел. Взлаяли псы. Я ворохнул полешко и мириады гаснущих на лету искр устремились в звездную высь…

На рассвете разбудил неведомо откуда взявшийся Петруччио. Бестолково маша крыльями, он тревожно возвестил:

— Эх, пр-ропадем!.. Полундр-ра!..

О, если б это была его очередная дурацкая шуточка! Увы — дивные райские городишки были окутаны дымом. Пожары полыхали сразу в нескольких местах. Татакал пулемет. Дороги, полные беженцев, шевелились, как щупальца несусветного осьминога. Стало страшно.

— Имя же вам — Содомск и Гоморровск, — глядя с-под ладони, догадался я, новый Свидетель и Очевидец.

С Другом, Товарищем и Братом я попрощался там же, на Горе. Сверкнув фиксой, он крепко, по-мужски, поцеловал меня в губы.

— Ты только свистни, — смахивая копытом скупую слезу, сказал мой, в некотором роде, аллегорический.

Долго еще на фоне багряного, как знамя пролетарской революции, рассвета он умалялся в размерах, сначала похожий на НЛО, потом на экзотическую бабочку-эфемериду, а под конец и вовсе на мошку, микроскопически мелкую, трудно идентифицируемую…

По дороге в Садовск мне внезапно припомнился приснившийся днями сон. Чистое поле. Цокот копыт за спиной. «Это он, Пегас!» — подумал я и, улыбаясь, оглянулся и увидел бешенно мчащуюся прямо на меня гоголевскую Тройку. «Пади! Убью-у!..» — пьяно вскричал кучер Селифан в маршальском мундире. Я пал под колеса, как там, на фронте, падал под гусеницы вражеских танков и Тройка переехала меня. А когда я, утирающийся, приподнялся над травой, сидевший в тачаночке Павел Иванович Чичиков, Междупланетный Прохиндей, Генеральный секретарь Всемирного Интернационала Мертвых Душ, сыпанул по мне из «максима»… Тра-та-та-та-та!..

В городе шли повальные грабежи и аресты. Я перекантовался на пляже, а когда стемнело, пробрался на улицу Соцреализма. Окна «фазенды» были освещены, гремел фокстрот, на занавесках кривлялись тени. Чужие пьяные голоса орали «горько!».

Я хотел подойти поближе, но скрипнула калитка, кто-то схватил меня в темноте за руку.

— Соседушка, не ходи, погубят они тебя! — горячо прошептала Веселиса.

— Кто?

— Да эти вражины — Мандула с Кузявкиным! Они ведь на тебя засаду устроили, сокол ясный!..

В это время раздался звон разбитого стекла. Идея Марксэновна, взвизгнув, отчаянно запела:

Эх, петь будем, Танцевать будем, А как смерть придет, Эх, помирать будем!..

— Гуляет, гестаповка! — кутаясь в оренбургский платок, сурово сказала Веселиса Потрясная. — Они тут такое вытворяют, Тюхин!..

— Господи, да что же теперь делать-то? — убито вымолвил я.

Веселиса, она же — Констанция, молча взяла меня за руку и мы пошли в ее высокий терем.

Так, как она, меня никто и никогда в жизни не жалел. Больше месяца мы прожили душа в душу. По вечерам моя Василисушка играла на мандолине. А еще она любила медленно расчесывать свои длинные — до пят — девственно русые волосы. Вспоминаю, как однажды, задумчиво глядясь в зеркало, она прорекла:

— Викторушка, любимый, скажи мне сказочку!

— Про что, милая?

— Ах, про что-нибудь про сердечное, жалостливое!..

Я немного подумал и рассказал ей про одну Деревянную Кукушечку, которая взяла да и поселилась Бог знает зачем в одной задубеневшей от боли душе. Как снесла эта Кукушечка яичко, только не деревянное, как на Пасху, а обыкновенное — кукушечье и выпорхнула, такая-сякая, из грудного дупла. И вот кукушонок проклюнулся в назначенный час, застучал изнутри клювом, требуя кормежки. «Это что, это сердце?! — несказанно удивился обладатель дырявой груди. — Глупое сердце, не бейся! Лучше скажи — долго ли мне еще на этом свете горе мыкать?.. Эй, чего замолчало? А ну, отзовись!» И Хозяин постучал в свою задубеневшую грудь, и оттуда, из груди, вдруг раздалось: «Шо?! Хто там?!».

— Все? — спросила Констанция, устремив на меня тревожный, полный неподдельного сочувствия взор.

В эту ночь мы жалели друг друга, как безумные.

О заре я вышел покурить на балкон. Я чиркнул спичкой, но так замер, не веря глазам своим! То, чем занимались на веранде «фазенды» два содомита — Мандула и Кузявкин, даже меня, Тюхина, повергло в шоковое состояние. Я слыхивал о разных извращениях, но чтобы половой акт совершался с использованием раневого отверстия во лбу партнера?! Нет, это было уже слишком! Просто чудовищно, дико!..

Я был потрясен до такой степени, что вернувшись в спальню, во всем положился на Констанцию Драпездон.

— Это еще что, — переведя дух, сказала моя француженка и поведала об Идее Марксэновне такое, что я чуть не пожалел самого себя. Угомонил нас только одновременный взаимный обморок…

Три ночи подряд в балке за городом трещали выстрелы. В сумерках к «фазенде» подкатывала черная «эмочка». Изверги уезжали на «работу». Помахав им рукой, И. М. Шизая подолгу стояла на веранде, кусая губы, — худенькая, в розовой комбинашечке. Иногда она плакала и, сморкаясь в подол, жалобно звала: