Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)

Не жри это! Ты что, такой-сякой, обязан это жрать? Немедленно выплюнь, это просроченные конфеты! Шеф, жратва ведь, я бы это схавал! Ты, Саша, откуда знаешь такие слова, а, скажи мне! Как это с детского сада? Фелек! Садись там, с той стороны, а Саша сядет рядом со мной! Что это за беготня по комнате. Потом отдаст тебе!

Тем временем в соответствующем ящике уже лежала подписанная соответствующим лицом бумага о том, что имеется приказ раскулачить их и основать на базе их хозяйства госхоз или кружок сельских хозяек. Должна была приехать Польская кинохроника, а они тихо-тихо сидят, ни на какие стуки дверь не открывают, корову, которая мычала, заткнули кружевным платочком, еще довоенным. Матерь Божья! Так тихо сидят, как мы здесь перед судами и счетами. В конце концов через годик-другой, в году примерно сорок восьмом, усадебку эту у них все же забрали, и каждой пришлось самостоятельно устраиваться. Разъехались по всей Польше. Одна попала в Краков и поступила на госслужбу. Потому что знала языки, умела считать, тогда этого было достаточно. (Ты, Саша, еще на голову ему залезь!) А тетка Аниеля поехала в Варшаву и там получила квартиру в наследство от какого-то дядюшки, который, узнав о победе коммунистов, покончил с собой в ванне. Только страшно ей стало там, да и работы не было, вот и решила она поехать в Америку. Даже не стала «запасаться терпением», как советовали карты, поехала. Бриллиант — последнее, что оставалось от былых времен — то ли продала, то ли в вагине провезла. (Что это за смешки?) Ну в пипке, ну в пипке, ну в пипке, что тут смешного? Пипку что ль, такой-сякой, не видел? А через несколько лет, под конец пятидесятых, она вернулась на «Батории» [87]. И было с ней столько багажа, что он занимал всю каюту! Так что даже пришлось занять часть капитанской каюты. Одни свертки, вроде посылок из того карточного гадания, весь ее скарб, хлам, старые бумаги, одежда, кофеварки, тостеры, потому что тогда в США началось повальное увлечение разными электрическими кухонными приспособлениями. Аристократические семьи, как правило, все очень разветвленные, так что в порт ее пришли встречать какие-то совсем дальние родственники, те, что с более тонких веточек генеалогического древа. Дерева, у которого коммунистическая власть подрубила корни. Прибыли они, значит, в порт, а капитан вдруг спрашивает у этой семьи, есть ли у них в доме телевизор. Ну есть, а что такого? Да не нужен он вам — у вас такая тетка, что собою десять телевизоров заменит. Понятное дело, о телевизоре он спросил как о развлечении.

Началась разгрузка этих сотен свертков. Нанятые парни сопят, а у тетки ветер срывает с головы белую шляпку. Довезла она, однако, эти свертки до Варшавы, где доверху завалила ими всю квартиру на улице Желязной, доставшуюся ей от дядюшки-самоубийцы, который, как мы помним, покончил с собой в ванне. Вся квартира до потолка в свертках, квартирка-то однокомнатная. Кажется, оставила она только узкий проход от входной двери до туалета, до чайного столика и до кровати. Впрочем, она никогда не открывала входную дверь, потому что быстро вернулась в Штаты на пару лет. Видать, ту самую карту («Поедешь в США») когда-то вытянула, номер, если память не изменяет, семнадцать. Еще уголок у той карты был загнут, так всем хотелось вытянуть именно ее. О свертках-посылках — номер тринадцать. А еще жаловалась, что, дескать, ей, такой аристократке со всяким сбродом на Желязной приходится жить. Там же, где и моя бабка по еврейской линии, лучшее мыло… Что? Ну и что с того, что я это уже рассказывал?!

Стало быть, снова в Штаты, там она познакомилась с американцем и еще раз вернулась уже в новом имидже, а именно в ковбойском наряде — замшевая курточка с бахромой, кожаные штаны, сапожки. Венцом всей этой метаморфозы были большие солнцезащитные очки, шейный платок-косынка и муж-американец. Потому что приехала она с американцем, с которым там связалась и перед которым развернула картину воскрешения усадьбы. Захотела поднять усадьбу из руин. Саша, тебе это надо как подпаску талдычить, потому что ты не врубаешься. С американцем, которому она там расписала, что, дескать, она такая-растакая княгиня, аристократка и у нее большое имение, которое после коммунистического правления пришло в упадок, а потому его надо реставрировать и основать там ферму. Да, ферму, прибыльную ферму. Засеять поле генетически модифицированной кукурузой, каждый початок которой с твою, Саша, ляжку. Короче, приехали они в имение, где был тот госхоз, и когда американец все это увидел, то попросился по малой нужде до ближайших кустиков. Понимаешь, I go pipi тут, за сарайчиком, схожу проверю, нет ли меня в том конце двора.

Наверное, ты, Сашенька, уже догадался, что больше она его не видела. Убежал полем, по-английски испарился, по-английски же спрашивал и мужиков: где тут ближайший аэропорт? Куда на Лас-Вегас? А у тетки Аниели в тот же момент испарились все фантазии. Посмотрела она на госхоз, сдвинула набекрень ковбойскую шляпу и направилась в сторону реализма. То есть на улицу Желязную, в свою малюсенькую варшавскую квартирку, заваленную, как мы помним, нераспакованными с пятидесятых годов свертками. И жила она там себе поживала среди коробок на какую-то пенсию. А когда раз в несколько лет кто-то из семьи навещал ее, то после рассказывал, что, наверное, она сошла с ума, потому что открывала дверь неизменно одетая в плащ-пыльник, застегнутая до последней пуговицы и перепоясанная как кающаяся грешница цепью. В мужских кальсонах. А в ванне у нее была гора грязной посуды: какие-то остатки фамильного фарфора, столовые приборы, тарелки, вазы, серебряные подносы. И все это лежало в ванне немытое многие годы. Потому что до войны была прислуга. А теперь гость сам должен был отмыть для себя чашку от многолетней грязи, и только потом она подавала чай.

И все это длилось годами, свертки не распакованы, тетка сумасшедшая, столовые приборы в ванне, где некогда оборвалась жизнь дядюшки. Пока наконец в восьмидесятые годы дальние ее родственники, самые что ни на есть мелкие листочки генеалогического древа, не стали получать посылки. Отправитель: тетка Аниеля, Варшава, улица Желязная. Открывают, а там… клочья ее американского дома. В одних свертках было то, что она сняла с холодильника, в других — что выгребла из самого холодильника в своей американской квартире, в третьих — какие-то ни на что не похожие ботинки по чикагской моде 50-х годов, а нам попались парик, протез, фото и письмо. Нам сильно не повезло! А ведь кое-кому достались и вполне приличные вещи, хоть и выдержанные в несколько старомодном дизайне: почти новые тостеры, электрочайники, фены. Попробовал бы ты в те времена достать в Явожне экспресс-кофеварку! Только новобрачным, да и то не всегда. А самое прикольное помнишь? Как через несколько дней пришла еще одна посылка от нее с десятками пар брюк самых разных периодов американской моды, и ты, Сашенька, в этих портках ходил, а Фелек смеялся, что выглядишь в них как пидор. Вот потеха была! А потом ты так переживал, что украинцы теткино имение разорили, что как шелковый две недели ходил, все угодить старался, спинку мне тер, отвары в постель носил и вообще — бальзам на сердце!

Через две недели я, Саша, призвал тебя на совет. Любопытство разбирало: у нее ли до сих пор тот бриллиант, что она в пипке в Штаты увезла? В этой заваленной квартире на Желязной? Я думаю, у нее еще должны быть по крайней мере золотые часы аристократических времен, а может, и не только они. Вообще неизвестно, куда девалась шкатулка с бижутерией. И знаешь, что еще я думаю… Что она уже… Ну что тетя уже в приличных летах и что надо быть начеку, держать руку на пульсе и в случае чего ехать туда, чтобы опередить других членов семьи в поисках шкатулки. Вместе поедем, только надо что-нибудь придумать, чтобы с ней войти в контакт, потому что, если мы о тетушкиной смерти узнаем из газетных некрологов, будет поздно, разве не так? Во! И знаешь что я еще тебе скажу… Ехать надо немедленно, прямо завтра!