Пес и его поводырь

— Как мы все же должны толковать понятие национализма сейчас? В наше «пикантное» время?

— Точное определение национализма сформулировать невозможно. Разные люди, разные времена, разный контекст.

— Но есть же какое-то классическое определение?

— Из Большой Советской Энциклопедии следует, что с национализмом на просторах «бывшей» Родины покончено после Второй мировой войны. Тот же Ленин неоднократно говорил, что национализм нельзя отделять от шовинизма. Это лишь реакция малых народов на шовинизм больших народов.

— Каковы же были причины той защитной реакции, которая стала реакцией не защитной, а нападательной? Форвардной?

— Сейчас это уже все под флером прошлого времени. Прежняя экономическая система «ложила с прибором» на природу нашей республики, на ресурсы. Выкачивала их и уничтожала. Да не только нас, маленьких, положили под каток этот гигантский. Все народы бывшего Союза находились в таком состоянии. Видимо, сработал инстинкт самосохранения. Союзные ведомства были похожи на раковые опухоли.

— Но ведь сейчас-mo мы живем в суверенном государстве.

— Не надо иллюзий. Суверенитет начнется еще не скоро. Сейчас мы скованы по-прежнему одной цепью.

— С узбеками?

— Да с теми же чеченцами. Если Москва захочет, она и Ригу превратит в кладбище. На это у нее сил хватит. И никакое мировое сообщество за нас не заступится.

— Что так мрачно? Хорошо. А вот искусство? Культура? Проникновение культур? Как с этим было тогда и сейчас?

— Наша и русская культуры абсолютно равноценны. Я имею в виду не количество и территории, а качество.

— Смелое заявление.

— Равноценность культур и их естественная открытость друг для друга являются естественным препятствием для национализма. Но существуют какие-то ограничители. Раньше все национальные культуры были втиснуты в какие-то странные рамки, установленные Центром. Вспомните все эти юбилейные передачи к семидесятилетию Октября.

— Вы словно только что на машине времени перенеслись из той эпохи.

— А я и не уносилась. Та эпоха все продолжается. Она в нас, а мы в ней. Извращенные отношения были нам навязаны. Ленинская концепция двадцатых годов была прекрасной. Народ наш развивался свободно. В советские времена латышские советские учились в школах, читали газеты и журналы на своем языке.

— А теперь разве не так?

— Теперь немного иначе. Нынешняя власть в Риге жестко контролируется Москвой. Мы опять становимся союзной республикой.

— Вы сегодня неподражаемы. Столько смелых заявлений! А латыши? Как у них с тем, глобальным, национализмом?

— И мы не ангелы. Мы и сами можем назвать таджика «черномазым». Украинца — «хохлом».

— Ну, это не очень обидно.

— Хотя мы и сами строим для себя тюрьму, называя русских, белорусов и хохлов русскими. Нельзя допустить, чтобы они объединились. Тогда на многие годы, на век, пожалуй, можно забыть о нашем маленьком рае.

— Нет, вы сегодня неподражаемы.

— Но ведь и нас за границей до сих пор называют русскими. Рига — это у них какой-то пригород Санкт-Петербурга. Да и его они называют Ленинградом.

— А что о связи национализма и экономики?

— Прибалтика развивалась не так, как хлопковые или бараньи республики. Но инерция мышления, тормоз именно в русской среде, пустила корни. Я имею в виду общий уровень образованности. Многое дала перестройка. Но русские так и не поняли, зачем она, откуда взялась и куда делась. Разве может нормальный народ позволять вытворять с собой такое?

— Вы считаете перестройку ошибкой?

— По отношению к латышам это подарок Божий. Для русских — это катастрофа. Но они сами ее заслужили. Мне не жаль русских.

— Спасибо, наше время заканчивается.

— Еще тридцать секунд. Бурная борьба против национализма с русским лицом есть сейчас лишь дымовая завеса, чтобы скрыть от народа близкий кризис нашей экономики и идеологии. Русские возвращаются. Люди, будьте бдительны…

Давненько Пес не слушал такого с экрана потустороннего ящика.

Телевизор этот, то ли приснившийся, то ли опять материализовавшийся, по ехидному умыслу прилепившегося к нему немыслимого душеприказчика шипел и хрюкал. Уже ощутив силы и протянув руку, чтобы выключить его, он увидел свой любимый рекламный клип, а после началась передача на русском языке. Важная девица вела репортаж из зала Дома художников Риги. Тот, о ком шла речь, художник из Бельгии Мизер Датун. Камера плывет вдоль полотен. Течет разговор.

— Наша аудитория уже знакома с вами по нескольким публикациям в республиканских журналах. Но вопрос неожиданный, может быть, для вас. Каковы ваши политические пристрастия?

— Я совершенно железно и определенно отделяю искусство от политики. Создавать политику посредством искусства или наоборот — невозможно. Это есть иллюзия и заблуждение. Могу только сказать, что латышские политики ведут свою игру на грани искусства и весьма в этом преуспевают.

— Спасибо за комплимент.

— Вы, конечно, знакомы с теорией Байса? Как вы относитесь к некоторой реваншистской модели восприятия его творчества?

— Нет. Все не так. Байс вовсе не реваншист. И что из того, что он популярен сейчас в Германии? Во времена придворного творчества искусство несколько другое, чем во времена ренессанса или готики. Но сегодня искусство воспринимается гораздо шире, чем в любую из эпох. Мы пришли ко временам, когда лишь игра в новации считается искусством. Как бы интересно это не было, но это всего лишь версия. А дилетанты, так расползшиеся… есть хорошее русское слово «косить». Вот они косят под художников. Другие под политиков. Но опять же и грань тонка, и границы зыбки.

— А что вы можете сказать о границах искусства Латвии?

— Ну, оно, конечно, безгранично.

— Спасибо на добром слове. Еще один вопрос! Согласны ли вы с тем, что ценность искусства все ниже, но все мощнее его роль посредника. И в этом случае, какова в общеевропейской модели роль латышского искусства?

Пес переключил канал. И попал на новости.

Уборочная, бизнес. Международный блок. Вот Москва-город и убийство какое-то. Это уже интересней. Кого убили — не понять — но вот здание что-то слишком знакомое. Здесь он бывал. Если только он не ошибся.

Вот уже пошел спорт, вот погода. Смутное какое-то беспокойство пришло к нему и поселилось. Он прошелся по программам. В Москве — музычка, джазок, попсулька. Вот новости. Тошнотворные и привычные. Он покинул кокон своего сна и вышел на улицу. Ту рижскую улицу другого времени.

И если бы Саша сейчас встал и дотронулся до его тела, то пришел бы в ужас недоумения. Не было его сейчас в келье. Он был в другом месте и в другом времени.

…Хотелось дождя. Но погоды выдались на редкость предпочтительные. Хоть бы какое-то подобие тумана или мороси. Он прошел пешком через половину города, остановился, посмотрел в небо, вздохнул тяжело и неприятно и на троллейбусе отправился назад. Это был один из первых троллейбусов со всем набором пассажиров — девица с ночной прогулки, с сумочкой, платье в горошек, и блудом, сочащимся из слипающихся глаз. Мужики какие-то невнятные и дядя в хорошем костюме. Куда и зачем едут — неведомо. То ли домой, то ли из дому.

Менялось все и едва ли не с точностью до наоборот.

Не было уже в миру оппонентов, кроме того, постыдного папуаса. Остались ошибки. Остаток жизни прорисовывался криво и незамысловато. Та командировка стала последней, рубежной. Он вернулся, сделал свое дело, и уйти бы. А он, не заметив ухмылки на роже своего вечного спутника, ввязался тогда в целую гражданскую войну, по собственным правилам, без стратегии и тактики. Авось, кривая вывезет. Он же не просил возвращать себя с того самого света, с лугов и из садов, оттуда, где предварительный суд уже свершился, а на главном у него и шансов-то никаких…