Метеоры

Словно иллюстрируя мои мысли, навстречу мне скачут два всадника. Я узнаю Фабьенну и маленького конюха, у него такое распухшее лицо, что, наверное, шарахаются лошади. Она осаживает коня прямо передо мной и делает мне хлыстом знак, который по желанию можно интерпретировать как угрозу или приветствие.

— Я послала отряд в «Ослиный кабачок» резать колючую проволоку, — говорит она мне. — Вы оттуда?

Я угрюмо качаю головой, мне не нравятся ее мелкопоместные замашки. Но может быть, я уязвлен лишь потому, что вопрошаем конным, а сам — пешком? Возможно, дело и в этом, но еще и в том, что внезапно у меня с женщиной возникли отношения совершенно нового рода, для меня — обескураживающие.

В колледже нам, клинкам, случалось говорить между собой о женщинах. Мы обменивались фантастическими сведениями об их анатомии. Что живот их, обезображенный природой, заканчивается простым мохнатым треугольником, без видимого полового органа, это мы, конечно, знали, и такое прискорбное уродство достаточно оправдывало наше безразличие. Груди, так занимавшие наших гетеросексуальных товарищей, пользовались не большей симпатией в наших глазах. Мы слишком восхищались грудными мышцами мужчин, что образуют свод над пустотой грудной клетки и служат мотором, динамическим источником самого красивого из возможных жестов — обхвата, объятия, — и потому взирали с недоумением на дряблую и пухлявую карикатуру, которую составляет женская грудь. Но наше любопытство возбудилось и воображение заработало, когда нам сообщили, что этот половой орган, о скудости которого мы так сожалели, — сложнее, чем кажется, и состоит из двух вертикальных, расположенных друг над другом, устий, четыре губы которых — две большие и две малые — могут раскрываться, как лепестки цветка. И потом еще эта история с трубами — двумя трубами, — вполне способная заинтриговать поклонников Ганеша, — но скрытых, спрятанных, недоступных. Ну и пусть. Все это принадлежало для нас к области экзотики, и женское племя интриговало нас, но не занимало надолго, наподобие центральноамериканского племени бороро или готтентотов Юго-Западной Африки.

А теперь, значит, здесь, на роанской равнине, какая-то женщина берет на себя смелость вступать со мной в диалог, чей добродушно-наглый тон меня задевает, как смесь увлечения и раздражения. Увеличивает раздражение то, что эффект, произведенный на меня, наверняка рассчитан ею и иском. Я чувствую, что мною манипулируют.

Вот слева от меня здания Минардьера, предвещающие уже форезскую местность с ее высокими крышами с двумя водостоками, покрытыми каменной черепицей, и дымоходы с огромными трубами, возле каждого из которых обязательно пристроилась вентиляционная заглушка, как малыш прилепился к боку матери. Сэм ускоряет шаг, внезапно заинтересованный всем тем живым, пахучим, что предлагают окрестности фермы. Его веселье выражается в подпрыгивании на одной левой задней лапе, маленьком движении, придающем его шагу чуть комичную элегантность. К чему отрицать? Меня тоже притягивают эти натруженные и тучные дома, где люди и скот, объятые единым теплом, вместе дают приплод и злаки. Бег светил, круговорот времен года, течение работ и дней, менструальные циклы, отелы и роды, смерти и рождения — суть шестеренки одних больших часов, чье тиканье, должно быть, кажется очень спокойным, надежным, пока идет жизнь. Я же, бороздящий холмы отбросов и мечущий семя перед юношами, обречен на бесплодные жесты, на день сегодняшний — без вчера и без завтра, на вечное настоящее — пустынное и бессезонное…

Сэм, подлезший под ворота скотного двора, приползает назад, ниже травы, преследуемый двумя подлейшими дворнягами, воющими от ненависти и бешенства. Он льнет ко мне, и дворняги останавливаются, продолжая лаять, но все же на почтительном расстоянии. Инстинкт предупреждает их, что у Флеретты есть тайные чары, даже легкое прикосновение которых к левому боку или промеж глаз не пройдет даром. Пошли, Сэм, старина, запомни же раз и навсегда, что между этими сиднями и нами, прямостоящими, могут быть только отношения силы, иногда равновесия — нестабильного и опасного, но мира и тем более любви — никогда!

Я делаю крюк к югу, решая вернуться в «Ослиный кабачок», где Фабьенна со своей бригадой должна заниматься очисткой оврага от заполняющих его железных колючек. Тяжелая работа, я испытываю к ней любопытство и облегчение оттого, что она поручена не мне. Странная Фабьенна! Какую там она глубокую фразу сказала по поводу бытовых отходов? Ах да! «Когда подумаешь, как мягки отбросы…» — вздохнула она. Чертова баба! Мягкость широких, белых, привольно раскинувшихся холмов, где взлетают и парят при малейшем ветерке бумажки, словно бесплотные птицы, нежная земля, впитывающая шаги и все же не хранящая следов, — я думал, это мой личный секрет. У нее нашлись глаза, чтобы увидеть это! Неужели она тоже поняла, что речь идет о цивилизации, обращенной в прах, сведенной к первичным элементам, чьи функциональные связи друг с другом и с людьми — разорваны? Хранилище современной повседневной жизни, состоящее из предметов, негодных к использованию и вследствие того возведенных к некоему абсолюту? Место археологических раскопок, но очень особое, потому что речь идет об археологии настоящего, следовательно, имеющее прямую наследственную связь с сегодняшней цивилизацией? Общество определяется тем, что оно отвергает — и что немедленно становится абсолютом, — в частности, гомосексуалистами и бытовыми отбросами. Я снова вижу маленького конюха, которого с таким пылом стегала Фабьенна. Я уверен, что это девица, инстинкт не может меня обмануть. У Фабьенны есть чувство отбросов, потому что она лесбиянка? Видимо, так. Но я не могу побороть огромный скепсис в отношении женской гомосексуальности. Выражаясь алгебраическими терминами:

мужская гомосексуальность: 1 + 1=2 (любовь),

гетеросексуальность: 1+0 =10 (плодовитость),

женская гомосексуальность: 0 + 0 = 0 (ничто).

Нетронутый, огромный, вечный Содом свысока созерцает свою хлипкую имитацию. Я не верю, что хоть что-нибудь выйдет из сочленения двух ничтожеств.

Асфальтовая дорожка, ведущая в Ренезон и в Сент-Гаон, звенит под моими ногами твердо и упруго. Сэм уже порядком устал и больше не бегает по обочинам. Он семенит рядом со мной, опустив голову. Но я вижу, как он понемногу оживляется, потому что мы приближаемся к Ослиному кабачку, где возится горстка людей, наверняка крановщики, доставленные на место старым грузовиком, стоящим на обочине. Не только их резка дает понятие о величине нагромождения железа, но и тщательная работа, которой занимается каждый из них, вооружившись парой кусачек, дает понятие о размахе предприятия. Им понадобится три недели, по крайней мере, чтобы искромсать и эвакуировать этот огромный ржавый и цепкий парик. Их метод работы интригует меня. Вместо того чтобы предпринять методичное сокращение проволоки начиная с периферии, они на моих глазах прокладывают каждый свой индивидуальный проход, что-то вроде туннеля, благодаря которому они продвигаются в глубь колючих зарослей в направлении центра. Кажется, им менее важно освободить овраг, чем исследовать его во всех направлениях и найти там что-то, что было потеряно или спрятано. Тогда я вспоминаю живость, с которой Фабьенна отвергла сделанное мной предложение о том, чтобы поручить эту работу одной из моих бригад. Достаточно пустяка, чтобы пробудить во мне наивные грезы о спрятанных сокровищах, укрытых за страшными и поэтическими препятствиями. Колючие дебри внезапно окутываются мрачным ореолом. Жестокая агония лошади, попавшейся в сеть из колючей проволоки, как муха в паутину, уже была сильным зрелищем. И вот теперь человечки с острыми пальцами превращают этот гальванический лес в кротовую нору, но кротовую нору навыворот, то есть не темную, земляную и мягкую, а светлую, воздушную и яростную. Я с ними. Я чувствую их тревогу. Я знаю, что они движутся вперед по железным галереям со сжатым сердцем и ягодицами, с ощетинившимся загривком и лобком, гадая, не прихлопнет ли их эта челюсть с тысячей и тысячей ржавых клыков, так же как давеча — лошадь, как прихлопывала все и всегда, потому что по мере продвижения вглубь они обнаруживают искореженные трупы собак, котов, сурков, — один из людей даже кричит, что обнаружил на топком дне оврага полусгнившего кабана, — по большей части таких расчлененных и разложившихся, что они стали неузнаваемы, это обрывки меха, из которых торчит пара костей.