Хроники неотложного

Наевшись, я залез в спальник. Завел будильник, повесил на сучок за приделанную петельку. Сунул под голову рюкзак и вытянулся во весь рост, смакуя растекающуюся по телу истому.

Блин, кайф!

Дважды тумкнули барабаны FreeAsА Bird, и повел свое протяжное, джентли Уилс, соло Харрисон.

Лес. Ночь. Кора. Сосновые лапы над головой. Хруст хвои под локтем… Шум вдалеке. Равномерный рокот — то нарастет, то снова утихнет. Прибой. Море. Я на море… Туман вокруг, и вода теплая-теплая… плавно накатывает, поднимает и уходит вперед. А я остаюсь, как поплавок. Зову ее. Она там, в тумане, на камне. У нее стройные ноги и стриженные под мальчишку белые волосы…

На черной глыбе смутно белеет гибкое тело.

Не бойся, здесь глубина сразу…

Изогнувшись, она осторожно спускается ближе к воде. Я гляжу на нее и волнуюсь. Проходит под кожей и тянет под ложечкой, отдавая в горло с каждым ударом. Решившись, она входит в воду. Входит по-женски — присев, запрокинув голову, чтобы не намочить волосы. Намокли, конечно — на висках маленькие сосульки…

Я проснулся. Было тихо. В душе рождались нежные мелодии. Плавая в клочьях сна, я лежал и прислушивался. Мягкое сожаление, негромкая радость, сдержанное желание. Щелкнул будильник и, понимая, негромко завел свое настойчивое: та-та-та-та, та-та-та-та. Я вылез из спальника. Меж деревьев слоился туман. И ни звука вокруг. Полиэтилен усеивали крупные капли. Я раскрыл примус, прогрел его сухим спиртом. Он фукнул, завелся и зашумел, выбрасывая длинные фиолетовые языки. Пока грелась вода, я вывернул спальник, проветрил и сунул его в рюкзак. Встряхнул полиэтилен, зажмурившись от росы, привязал снаружи — пусть сохнет. Умылся, почистил зубы, сварил кофе с корицей и кардамоном. Остатками воды вымыл ложку и котелок, собрался и двинул к трассе.

Над Москвой поднималось солнце. Засверкали стекла, появились машины. «Баргузин» с оранжевыми аварийщиками докинул меня до Каширы. Спустившись с развязки, я тут же уехал до Серпухова, а оттуда, чуток повисев на трассе, на Тульскую объездную. Сюда натянуло хмари. Я стоял у кафешки и голосовал, подбирая на гармонике Not Fade Away. Из дверей выглянула официантка. Я подмигнул, но она, фыркнув, улиткой втянулась внутрь. Оттуда раздался смех. Я расстроился.

И тут мне в очередной раз подфартило. Остановился уазик.

— Куда путь держишь?

— На Украину, но с вами сколько по пути.

— Садись.

Я сел.

— Вы далеко?

— До Белгорода.

Круто.

— Феликс.

— Владимир.

И понеслось.

— …умнющий, черт. Учует ночью кого — ни звука. Подползет и кусает в ухо: чужой! Ты ему шепотом: где? Он мордой в нужную сторону повернется, укажет, и к следующему — будить. Суперпес был. Признавал только тех, с кем хоть раз в горы ходил, да и то на расстоянии всех держал. Одним можно было купить— купанием. Спросишь: Сорф, а купаться хочешь? — и все, твой. Рот до ушей, глаза горят, язык лопатой. В озеро прыг и давай круги нарезать, до изнеможения. Сам не вылезал — вытаскивали. Мины чуял — мистика какая-то! Такую заковырь находил, аж оторопь брала. На двести процентов ему доверяли, всем обязаны были. Довелось как-то французских журналистов брать; те репортажи делали, с духами в рейд ходили, а потом возвращались, вроде как и не при делах, а у нас задача — забрать у них все: пленку, блокноты, записи… Мы на вертушке, они на джипе, юркие, сволочи, хрен поймаешь. Стрелять нельзя, так мы на них Сорфа сбросили. Он их догнал, запрыгнул — как миленькие тормознулись.

— Не боялись, что застрелят его?

— Ну что они, совсем дурачки, что ли? Да и оружия у них не было, журналисты как-никак…

Редким рассказчиком оказался: ДРА, Чернобыль, онкология — довелось жизни хлебнуть.

— …на двенадцатый день шлаки пошли. Скользкий стал, сальный, вонял — ужас! В ванну сядешь — разводы по воде, через минуту мутной становится. Пять дней под душем провел, жил в нем практически.

— Ё! А сколько всего голодали?

— Двадцать один день, как положено. Потом потихонечку, по всем правилам, на соках, на бульонах, на овсяночке вышел.

— Помогло?

— Живой, как видишь, сняли диагноз. Я, как окреп, сразу в Саяны уехал, на все лето, и там тоже раз в неделю сутки не ел. Травы пил, по тайге ходил, в реках горных купался — на ВТЭК пришел, дома уже, и ничего не нашли. Даже третью группу не оставили. Так что никакой медицины с тех пор, все сам. Сауна, голод, прорубь…

— Медикус курат, натура санат.

— Точно. Мы с женой лет пять как из Москвы уехали. Выбрали место, продали квартиру, дом выстроили. Все сами, включая мебель.

— Я тоже мебель сам сделал. Родительские шкафы-стенки продал, из соснового бруса тахту свинтил, а вместо кресел купил шезлонги б/у. Отшлифовал, лаком покрыл — экстра! Легкие, удобные, а главное, места не занимают. Не нужны — сложил и на балкон выставил…

Уазик наматывал километры. Плавск, Мценск, Кромы. В Кромах мы пообедали. Сидели, ждали заказ, а над нами висел плакат: растерянный заяц с двумя куриными яйцами в лапах и подпись: «ЗАЙЧИК СЕРЕНЬКИЙ, ЯИЧКИ ХРУПКИЕ».

— Ты не знаешь, к чему они это?

Я покачал головой. Он продолжал с интересом изучать картинку.

— Жаль, «Вокруг смеха» прикрыли — самое место ему там.

— Нарочно не придумаешь. Я как-то в общежитии курсантов-ракетчиков стенгазету видел, к Двадцать третьему февраля: стартует ракета из шахты, а над ней ярко: «РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!»

Он засмеялся.

— У меня жена английский преподавала в морском училище. В первый день пришла, все приготовила, разложила, сидит, ждет. Слышит — идут. Здание старое, гулкое, дрожит все по нарастающей. Р-р-рум-тум, р-р-румтум. Подошло и смолкло. Р-р-рота-а-а, стой, раз-два! Р-р-рум-тум. И тишина. Она осторожно за дверь выглядывает, а там строй медведей — стоят, лыбятся. Старший дает отмашку, и они хором: ГУТ МОРГАН, КОМРАД ТЫЧЭР!!!

Принесли борщ. Хороший, не ожидал даже.

— Вкусный, собака.

— В Хохляндии лучше. И дешевле в два раза. Да сам, наверное, знаешь.

Врать не хотелось.

— Честно говоря, нет. Первый раз автостопом еду.

— И сразу в Крым? Силен — без попутчика…

— С попутчиками проблема. Не хотят связываться, все чего-то боятся.

— Так всегда. Сперва говорят: ты что, чокнулся? Потом, с недоумением: ну, я все равно так не могу. А потом, уже с завистью: да куда нам теперь…

— Знакомо. Хотя, если честно, мне попутчик не особо чтоб… Я вообще бирюк по натуре.

— Непохоже.

— Просто я общительный бирюк.

— А-а-а…

Так мы и ехали, болтая о всякой всячине, типа:

— Фотоаппарат возишь?

— «Смену», старую. Мне ее купили, когда наши Эверест взяли. Помните, плакат был рекламный: гора, эмблема ЛОМО и автограф: «Смена-8» прекрасно снимает на любой высоте. Владимир Балыбердин»?

— Не помню. Я в то время в Афгане был. У нас один солдатик тоже «Смену» таскал. Много хороших снимков сделал, даже выставку устроил, году в девяностом… ох ты, ё! Не иначе как ДТП?

Внизу, под насыпью, лежала вверх колесами легковушка. Рядом, на засыпанной стеклянной крошкой земле, сидел и раскачивался молодой парень. Вокруг суетились люди.

— Перевертыш. Останови, Володь, помощь окажем.

— Аптечка нужна?

— Своя есть.

Ломаная ключица и ребра. Ключица со смещением, плохо. Еще одышка и шея с отеком. Я слегка коснулся грудной клетки. Хруст снега под пальцами [82]. Совсем погано.

Раскрыл ножик, протянул мужикам.

— Срезай майку. Режь, не жалей — скорая все равно срежет.

— Ты доктор?

— Да.

Набрал трамал, реланиум, разбавил водой. Подумал — мало, добавил два анальгина.

— Терпи, друг, сейчас легче станет.