Видит Бог

— Главное, — сказал Авенир, вручая мне гусли, — не попадаться ему на глаза, пока у него от души не отляжет.

Эту задачу Саул мне облегчил, попросту удалив меня от себя. Я ожидал смерти или смещения. Вместо этого он назначил меня тысяченачальником. А затем принялся посылать на боевые задания в места отдаленные, выделяя мне дюжину, от силы две, бойцов, чтобы я сражался с толпищами филистимских захватчиков, которые вторгались в наши долины, мародерствовали, захватывали наши селения в северном Израиле и в юго-западной Иудее. Я послушно отправлялся туда, куда посылал меня Саул, и вел себя во всех отношениях благоразумно, стараясь его порадовать. Куда там! Весь Израиль и вся Иудея, казалось, сильнее и сильнее влюблялись в меня, поскольку я в моих триумфальных вылазках представал перед ними освободителем и хранителем. Но не Саул. Чем лучше я себя вел, тем с пущими боязнью и обидой он ко мне относился. Мои отчаянные, изначально обреченные на провал попытки умилостивить его и самого меня чуть с ума не свели полной их тщетностью. Я пребывал в совершенной растерянности. У меня начались учащенные сердцебиения, о которых я сочинил восхитительный псалом.

Одно, пережившее прочие, прискорбное обстоятельство моей жизни состоит в том, что мы с моим будущим тестем после того, первого эпизода с копьями никогда уже больше не чувствовали себя непринужденно в обществе друг друга. Чем, спрашивается, я это заслужил? Нет, вы мне скажите. Сдается, что оба мы продолжали биться над разрешением этой загадки и оба пришли к одному и тому же решению: ничем. Ответ для обоих нас огорчительный. Но его угрюмое недовольство и через край перекипающий гнев так никогда и не умерились. Меня же мучили неизбывные сожаления и опасения за сохранность моей жизни. Как мог я искупить в сознании этой патриархальной фигуры деяния, которых и не совершал никогда? В самом лучшем случае мы стесняли друг друга. В случаях похуже просто-напросто в глаза бросалось, что он и зрить-то меня не может без того, чтобы не обнаружить явственных симптомов буйственного и опасного смятения чувств. Эта его антипатия была очевидной для всех, кто его окружал, для Ионафана же и прочих она составляла предмет нервной тревоги. Сам-то я никак не мог понять, что к чему. Чего он от меня хотел? Кто бы мог в ту пору вообразить, что, по милости Самуила, он каждодневно борется с потребностью уничтожить меня, потребностью, которая, чем дальше, тем становится менее управляемой? Зловредный стервец отправлял меня в экспедиции с некомплектным личным составом, выбирая места по возможности удаленные, в трогательной, оголтелой надежде, что, может быть, надо мной отяготеет рука филистимлян, а не его собственная.

Саулу казалось — и возможно, не без оснований, — что Бог возлюбил меня. И оттого он не решался, когда пребывал в здравом уме, убить меня собственноручно. То, что пытался сделать со мною Саул, предстояло много позже проделать и мне — правда, успеха достигнув куда большего, — с этим невезучим простофилей, Урией Хеттеянином. Убивать его самому мне не хотелось, а избавиться от него, чтобы жениться на его супруге, пока ее беременность не станет явной, было необходимо.

Нет ничего нового под солнцем, не так ли? — и уж тем паче нет новых сюжетов. Покажите мне что-нибудь, о чем можно сказать: «Смотри, это новое», и я покажу вам, что это было уже. В жизни вообще-то существует всего четыре основных сюжета, а в литературе — девять, все прочее лишь их сочетания, суета и томление духа. Я-то, черт подери, отлично помню, что в то бурное время я никакой такой особой любови Божией не испытывал. Что я испытывал, так это томление духа, поскольку Саул меня откровеннейшим образом ненавидел, и ненавидел непоправимо, со злобой неутолимой. Ошибка, в простодушной наивности совершенная мною, состояла в предположении, будто Саул был искренен, когда высказывал вполне логичное желание, чтобы я восторжествовал над врагами его. Между тем при всяком таком торжестве он впадал в яростное неистовство. И потому, когда ко мне явилась делегация его слуг с объявлением, что дочь его любит меня, а Саул желает меня в зятья, я едва на ногах устоял. Тщета вожделений человеческих такова, что я в два счета уверил себя, будто Саул снова меня полюбил. Сами знаете, все суета, все в конечном то есть итоге — суета и томление духа. Двух минут не прошло, а я уж уверовал, что нет ничего естественнее любви царской дочери к моей персоне.

Задним-то числом я понимаю, что дивиться следует легкости, с которой я приноровился лезть в драку, как будто для того и родился. В детские годы я никакой особой воинственностью не отличался. Все почему-то забыли, что Голиаф был первым, кого я убил. А до встречи с ним я боя и не нюхал. Рассказы о том, какой я был храбрый и воинственный, есть не более чем извилистое следствие культа героя; если бы в них присутствовала хоть крупица истины, я бы уже ко времени встречи моей с Голиафом успел насидеться в окопах Сокхофа, разве не так? Увлекающие воображение спасители нации по традиции обязаны нежданно-негаданно возникать из самой гущи народной. Вот и со мной произошло то же самое. Кто бы стал мной восторгаться, будь я просто прославленным бойцом, победившим другого такого же? Ахилл, одолевший Гектора в одном из самых слабых эпизодов «Илиады», был не кем иным, как фаворитом, не ставить на которого было бы просто смешно. Гомер, если правду сказать, толком и не умел состряпать приличной истории, ведь верно? — а с другой стороны, для хорошего рассказчика он слишком совестливо придерживался исторической истины.

Выросший в Вифлееме, я не пристрастился ни к играм в войну, ни к иным видам групповой активности. Энтузиазм, с которым мои племянники Иоав, Авесса и Асаил предавались мужественным военным забавам, оставался мне чужд изначально. Поскольку я был последышем в многодетной семье, а они — ранними отпрысками моей самой старшей сестры, Саруи, мы с ними примерно равнялись годами. Я всегда отличался ловкостью в обращении с оружием наименее почтенным, с пращой, и предпочитал в уединенье метать камни — одинокая, романтическая фигура, как мне теперь представляется, по ходу этого занятия обдумывавшая свои поэтические композиции и музыкальные произведения, оберегая тем временем овец. Иоав и прочие проводили время, не ведая особых забот, — часы напролет толкали тяжести, выжимались в упоре, упражнялись в спринтерском рывке да колотили по чему ни попадя игрушечными булавами и топорами, разыгрывая битвы с воображаемыми ордами филистимскими. А я швырял на дальних пастбищах камушки и однажды, в облачный и ветреный день, слепо глядя на серые, нестриженые зады небольшой отары, взял да и сочинил мою прославленную «Арию для струны соль».

Еще отроком я приобрел в провинции вполне заслуженную славу одаренного юного композитора, вундеркинда, искусного в игре на гуслях. Не думаю, чтобы на Иоава слава моя производила хоть какое-то впечатление. К моему песенному творчеству Иоав всегда относился как грубый мужлан. Все певцы, да и танцоры тоже, были у Иоава на подозрении. Уверен, он считал меня извращенцем. С моей же точки зрения, тот, у кого нет музыки в душе, способен на грабеж, измену, хитрость, о чем я часто и говорил Иоаву именно такими словами, даже после того, как стал царем. Кроме того, в молодости я был, о чем я, возможно, уже упоминал, фантастически хорош собой, даже смазлив на девичий отчасти покрой. Сомневаюсь, чтобы Иоаву это нравилось. Да я никогда и не старался угодить ему или кому-то другому, преуменьшая радость, доставляемую мне моей чарующей осанкой, победительной улыбкой и притворно скромной повадкой. Старушки кудахтали надо мной, юные жены и еще незамужние девы впивались в меня вожделеющими взглядами, и даже проходившие через наш городишко путники порой, завидев меня, в изумлении замирали и пристально вглядывались с вопрошающим выражением, в котором явственно читалось нечто куда более сомнительное, чем простое и объективное одобрение. Я был миловиден и знал, что произвожу приятное впечатление. Это ведь о моей шее сказано было, что она как столп из слоновой кости, а о моих густых кудрях — что они черные, как ворон, и сказано не мною одним. Не преувеличу, если признаюсь, что нередко наблюдал, как самые красивые из моих овец блеют от вожделения, поворачивая ко мне головы и пожирая меня мечтательными коровьими глазами.