Как много в этом звуке

— Ну смотри, — сказала она тихо. — Смотри.

Я подождал, пока она положит трубку, послушал отбой — частые нервные гудки. Потом вернулся к своему столу, смел с него резиновые крошки, спрятал карандаши в ящик, свернул чертежи, еще раз перевернул календарь, теперь уже на завтра, подтянул галстук, застегнул пиджак, поднялся и направился к выходу.

— Бог в помощь! — сказал спортсмен.

А Оля посмотрела на меня так, будто я шел в клетку к тигру — почти с ужасом. И остальные молча проводили взглядами до двери. Уверен, что когда дверь закрылась за мной, они все посмотрели друг на друга. Ну что ж, со мной их молитвы… Молитвы, не больше.

Черная, обитая дерматином дверь со стеклянной табличкой на уровне глаз надвигалась на меня медленно и неотвратимо. Дверь все росла, увеличивалась, пока не закрыла собой все пространство. Я коснулся лбом ее холодной поверхности. За ней — тишина. Опасность. Неожиданность.

— Можно? — спросил я из коридора.

— Входите, — ответил он, не глядя. Бросил это слово, как бросают медяк в шапку надоедливому нищему, отвернув лицо в сторону, чтобы не вдохнуть неприятный запах.

Я остановился у двери. Опустил руки и скрестил их внизу, на животе. Аншеф очень правильно сидел за столом, как учат сидеть первоклассников. Что-то писал. Энергично и недовольно. Потом бросил ручку на мраморную подставку, прочел написанное и поднял глаза. Большие, почти прозрачные глаза. За тяжелыми квадратными очками они шевельнулись, как медузы в аквариуме. Да, по утрам — тысяча приседаний, еженедельно — марш-бросок на тридцать километров… И костюм, этот ужасный коричневый цвет…

— Я слушаю, — еще один медяк.

Слова, которые я говорил, тонули в его глазах, как камни в болоте. Буль! — и снова спокойно и гладко. Буль! Буль! — опять тишина и невозмутимость. Его глаза проглатывали слова, не меняя выражения, даже не двигаясь. И только за большим толстым лбом чувствовалось какое-то движение, только там расходились круги от моих слов.

Я замолчал, а он все продолжал смотреть на меня, словно ожидая услышать невесть что…

— Прийти-то вы пришли, и извиниться — извинились, а вот раскаяться в своем поступке — не раскаялись.

Он встал, подошел к окну, заложив руки за спину, принялся рассматривать горизонт. Потом резко обернулся.

— Молчите? Значит согласны? Думаете, я не знаю, почему вы пришли? Страшно вам. Квартира нужна. Должность. Денюжки, — он посучил пальцами перед моим носом. — Ну?

Я замолчал. Но почти с радостью почувствовал, как заворочался во мне тот самый нахал, опять заворочался, будто учуял что-то.

— А за ту девицу, прости господи, чего это вы вздумали заступаться?

До сих пор помню, как перед поцелуем, самым первым, запрещенным, ночным, у меня налились тяжестью губы. Они казались мне громадными и какими-то несуразными, как после обезболивающего укола. А перед дракой, когда отступать поздно или нельзя, наливаются тяжестью руки. А при желании удрать — ноги. Сейчас я почувствовал, как тяжелею весь, задубеваю…

— Романчик?! — две зеленоватые медузы замерли у самого моего лица.

А дальше я помню только, как бесчувственно взлетела моя рука, как отпрянули побелевшие медузы и глухо хрустнули под ногой квадратные очки.

Дверь с табличкой отчалила от меня и поплыла, покачиваясь и уменьшаясь в размерах. Странное дело — в душе вдруг стало легко, будто освободилось место для других желаний и поступков. Наступила такая освобожденность, будто я, наконец, сделал очень нужное и важное дело, приступить к которому долго не решался.

Оля встретила меня напряженным взглядом — ну что, дескать? Это так понятно — своим покаянием я должен освободить ее от зависимости и вины передо мной. Она тоже хочет быть свободной. И зам ждал меня с нетерпением — я должен был снять тяжесть с его души. И Екатерина Петровна…

— Ну что? — спросил спортсмен. — Уладил? Утряс? Ублажил?

— Все в порядке! — бодро ответил я. И главное — искренне. Все придирчиво посмотрели на меня и не обнаружили фальши ни в улыбке, ни в голосе.

— Ну и слава богу! — облегченно перевела дух Екатерина Петровна.

Все задвигались, заговорили одновременно, спортсмен даже хохотнул удовлетворенно, только Оля молчала, смотрела на меня в упор из-под челки и молчала. Она мне не поверила. Какой молодец!

Маленькие слабости

С неба сыпался вечерний неторопливый снег, прохожие, слегка ошалев от одного вида остановившихся в воздухе снежинок, не торопились, оттягивая момент, когда им все-таки придется нырнуть в сухие, пыльные подъезды. В каждом произошла незаметная перемена, словно какая-то приржавевшая щеколда сошла со своего места и подул свежий воздух — прохожие заметили друг друга. «Батюшки-светы! Народищу-то вокруг! Да все разные, да румяные!»

Казалось бы, сущий пустяк — снег! Какое отношение он имеет к настроению человека? А вот имеет. Оказывается, даже картошка в темном подвале, где месяцами не меняется температура, влажность, освещенность, знает не только о приходе весны — наступление ночи чует, откликается на появление звезд, восход луны. Картошка! Подумать только, бесформенный клубок из крахмала и еще чего-то очень полезного для здоровья, томится на закате, волнуется, стремится ввысь, к светлой и достойной жизни.

Вот и прохожие, углубленные в свои заботы, доходы, в ненависти и симпатии, несмело откликнулись на снег, откликнулись и тут же вроде устыдились. Да, ничего не поделаешь, готовность к открытому общению многими стала восприниматься как постыдная слабость. А сила проявляется якобы в сдержанности, а то и в недоступности. Впрочем, возможно, так было всегда, хотя бы потому, что человек на протяжении жизни неизбежно переходит от простодушия и доверчивости к настороженной замкнутости. Усваивание жизненных уроков частенько заключается в этом.

Но речь о другом — на заснеженной улице, залитой розовым закатным светом, у самого светофора, роскошно мерцающего в снегопаде, передо мной вдруг возникло лицо с куцыми усиками и очками в тяжелой оправе. Лицо слегка улыбалось и поощряюще смотрело на окружающую действительность. Дескать, молодцы, очень хорошо, рад за вас, далеко пойдете, продолжайте в том же духе. Лицо лучезарно проплыло мимо, как праздничный воздушный шарик, и лишь когда оказалось за спиной, что-то дрогнуло во мне, как невнятное воспоминание. Обернувшись, я увидел, что обладатель очков и усиков тоже остановился и смотрит на меня несколько озадаченно.

— Чего не бывает на белом свете! — воскликнул он и, шагнув навстречу, сдернул с правой руки добротную перчатку, отороченную белым мехом. От маленькой розовой ладошки с аккуратными ноготочками шел пар. Рукопожатие его было крепким и… как бы сказать поточнее… достойным. Этот человек относился к себе с уважением, имея, по всей видимости, для этого достаточно оснований. — Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь! В такой снег! В таком возрасте! — Он с доброжелательным любопытством осмотрел меня с головы до ног, от кроличьей шапки до черных ботинок, которые, куда деваться, мне самому весьма напоминали ортопедические.

Я узнал его.

И ужаснулся тому, как начисто забыл этого человека. Будто и не было его никогда на белом свете, будто не было нескольких лет в большом южном городе, бесконечных разговоров о будущем, прогулок по раскаленной солнцем набережной, сухого вина в дежурных гастрономах и отчаянной откровенности, несмотря ни на что, вопреки всему, назло самому себе. Неужели были когда-то те молодые, глупые и прекрасные годы!

А ведь были!

— Слушай, да ты вроде не узнаешь меня? — воскликнул он с укором. — Ну признайся, забыл? Вот скажи, как меня зовут?

— Еремеем тебя зовут… Ты почти не изменился, а если и изменился…

— То в лучшую сторону! — подхватил он и засмеялся, откинув голову назад — и эту его привычку я вспомнил. — Сколько лет прошло, сколько лет!

— Да и зим, наверно, прошло не меньше, — добавил я, чтобы немного протянуть время и вспомнить хоть что-нибудь существенное, связанное с этим человеком.