Времена и люди

Нет, ничего он не потерял, не изучив шоферское ремесло, ибо тогда бы уж точно стал романтиком. При одновременном владении многими профессиями нет настоящего умения. Надо уметь делать что-то одно, но — как никто другой.

— Как считаешь, — обращается Главный к шоферу, — надо ли овладевать многими специальностями? Или знать одно дело, но уж досконально?

— Когда я пацаном был, — отвечает Ангел, заваливаясь на бок на крутых поворотах, — кем только я не хотел быть! Чего только не приходило в голову. Мечтал построить гелиоавтомобиль, который превращает солнечную световую энергию в двигательную. А видите — стал шофером, езжу на самом обыкновенном автомобиле. Желаний у человека может быть много, да работа — одна. Нельзя о ней забывать.

— Верно, — говорит Тодор Сивриев.

Он наблюдает, как Ангел крутит баранку. Мощные плечи, ловкие руки, движения свободны, прямо-таки артистичны — видимость, приобретенная за годы тяжелой, а подчас и опасной работы. Помотайся с утра до вечера по таким вот серпантинам, думает Сивриев, подержи-ка в своих ладонях лошадиные силы «обыкновенного», как он сказал, автомобиля, а вместе с тем и жизни — свою и своих пассажиров…

Незаметно мысли перенеслись к недавней беседе с Давидковым.

Встретил он Сивриева сердечно и просто, как обыкновенно крестьянин встречает своих гостей. Говорили больше часа, наполнили пепельницу окурками, выпили по две чашки кофе. Давидков ни слова не сказал о его перспективном плане, но вопросы, которые задавал, показывали, что он его читал, и читал внимательно. Дольше всего спорили о сокращении площадей табака и отказе от дойки овец. Сивриев защищался упорно: «Я не сокращаю табак вообще, только ограничиваю площади. Исключаю три горных села, но вместо этого увеличиваю среднюю норму сдачи государству и среднюю цену — это единственно, по-моему, правильный путь для повышения эффективности этой отрасли…» — «Дело в том, что ты поднимаешь урожай на тридцать килограммов… Кое-кого из членов бюро это может насторожить, даже испугать. Никто ведь не забыл безосновательных обещаний, которые лет десять назад нанесли большой ущерб общегосударственному плану…» «Я понимаю ваши страхи, — перебил Сивриев. — В те годы, о которых вы говорите, я тоже был хоть небольшим, но руководителем. На совещаниях и конференциях мое имя было тогда чуть ли не бранным словом, потому что я своими планами не хотел втирать очки государству. Били меня крепко… И продолжалось это до тех пор, пока… Как сейчас помню, было это семнадцатого ноября. Безликая погода — ни тепло, ни холодно, ни сухо, ни дождливо. Есть такие дни осенью. Из окружного совета за мной на машине приехали. «Вот кто самый умный среди нас!» — встретил меня председатель, едва я переступил порог. Пригласил сесть. Исполком весь был в сборе. И, верно, заседали уже долго, потому что в пепельницах были горы окурков. Я в оправдательной своей речи сказал, что не отказываюсь делать террасы на наклонных ландшафтах, но пошлю туда людей только тогда, когда приведу в порядок болотистые земли. Хочу, чтобы вместо лягушек, которые квакают там с утра до вечера, зрели овощи и фрукты, и не через годы, а уже завтра. Даже если мы разроем все холмы на участках землепользования в Крайневе, мы не добьемся таких результатов, какие дадут болотистые земли. Дайте мне, дескать, всего один каналокопатель, больше я ничего не прошу. И тогда я верну вам сотни тысяч, которые вы мне дали безвозмездно на террасы. Каналокопатель мне не дали, но уже на следующий день в Крайневе решили провести общее собрание и выбрали нового председателя, а меня повысили — продвинули в окружной совет. Заместитель мой, позабыв идею отводных каналов, бросил кооператоров в битву на преодоление каменистой вершины… Полгода окрестные жители обитали под распотрошенными крышами и глядели на мир сквозь разбитые стекла, потому что обломки скальной породы, с кулак величиной, летели в радиусе километра после взрывов и накрывали село, точно шрапнель… Это было при последнем издыхании кампании «Строительство террас в округе». Зачем я вам рассказываю обо всем этом? Чтобы доказать, чтобы убедить вас, что когда говорю о повышении урожайности табака на тридцать килограммов, я не витаю в облаках. Отвечаю я за свои слова». — «Постараюсь тебя защитить. Что же касается отказа от доения овец, не жди от меня поддержки. Лучше молоко позолоченное, чем вообще никакого». Так и закончилась беседа.

Многоцветная панорама лиственных лесов остается позади — будто сама осень осталась там. Начинались владения черной тисы, вечнозеленого кустарника, который нигде в Болгарии больше не растет, только здесь. Ущелье раскрывает ворота к долине, и перед несущейся по гладкому асфальту машиной показываются наконец старые югненские дома, ползущие по склонам, точно дикие козы.

Выйдя из машины на площади у здания почты, Тодор Сивриев наказывает Ангелу найти Голубова.

— Если не занесло его куда-нибудь в город, — добавляет он с улыбкой.

— Найду, — говорит уверенно шофер. — Он с лета как-то спокойнее стал.

— Неужто студентка?

— А любовь — она ведь не спрашивает, когда ей являться, — шутливо отвечает Ангел и уходит.

Дед Драган выползает, точно улитка, из своего домика («Бункер» — так он сам называет пристройку, где раньше держали фураж) и спрашивает, для чего его вызывали «наверх» — для хорошего или для плохого.

— Для хорошего, для хорошего, — отвечает Сивриев скороговоркой.

И вспоминает подбадривающие слова Давидкова при прощании. «По-новому, — сказал он, — ты видишь проблемы сегодняшнего, а может, и завтрашнего дня. Мой совет — поторопись, иначе тебя опередят. Имей в виду, это закономерные явления, и ты не единственный, кто сумел нащупать их механизм. Возьми простой факт: мы с тобой думаем одинаково. Не кажется тебе, что ты уже опоздал? Но будь спокоен… — Он засмеялся по-мальчишески звонко, и кадык заиграл на его старой худой шее. — Будь спокоен, на соавторство я не претендую!»

Это полусерьезное-полушутливое заключение в основе своей все-таки было похвалой, и похвала эта чуть не заставила Тодора сказать, что осуществление плана зависит не столько от него, сколько от председателя — ему, в общем-то, решать. Но он подумал, что подобные слова могут быть неверно истолкованы, и замолчал. Нет, не рвется он на председательское место — ни ради власти, ни тем более ради денег. Кроме того, бай Тишо ни в чем не мешал ему до сего дня, и слово, направленное против председателя, было бы неблагодарностью с его, Тодора, стороны (он не считает себя неблагодарным). Но то, что секретарь его похвалил, не забывается, греет, подталкивает вперед — без промедления взяться хотя бы за работу, не требующую управленческого совета или официального согласия округа…

Он остановил вспашку неделю назад — и хорошо сделал. Сейчас предстояло найти еще одну машину и пустить их вместе, но не под Желтым Мелом, а со стороны шоссе, где проектировал он новый огромный сад…

Он и не заметил, когда ушел дед Драган. Очнулся, услыхав крик Илии:

— Хватит сидеть у меня на шее! Ты не больной, не калека. Здоровый! Взялся бы за какую-нибудь работу.

— В мои-то годы? — слышится изумленный голос старика.

— А что? В ресторане сидишь каждый вечер, ментовочку потягиваешь. А это деньги, деньги! Не буду же я весь век один, я женщину нашел, мне нужны деньги! Ты мне их, что ль, дашь? Держи карман — копейка-то у тебя не задерживается. Так что давай-ка иди на работу. Пенсии твоей даже на ментовку не хватает.

— Какая работа в мои годы-то?

— Двор у нас большой, полтора декара, засади его салатом, редисом. Много ли там работы — садишь да рвешь. А умные люди из этой травы вон какие деньги делают.

— Илия, сыночек, — почти плачет старик, — не топчи мне душу. Не работа для меня редиска, к тому же — идти продавать ее? Какой я торговец? Всегда хозяйством занимался, вот мое ремесло. Я скоро уйду, сынок, и хочу, чтоб люди хозяином меня запомнили. А редис оставляю другим — вместе со всем золотом мира. У меня, как-никак, гордость есть!