Образ жизни (СИ)

Глушь в центре России. Туристское эльдорадо. Попадались деревеньки, где при тусклом свете лампочки Ильича доживали свой век солдатские вдовы. Совсем рядом, особенно по российским меркам, стояли старинные города, а здесь жизнь угасала вместе с последними старухами.

Мне не часто доводилось париться в деревенских банях. Все они разные. Эта нависала над озером. Вниз вела лестница, за ней мостки. Мы с Петром мылись первыми. Хозяйка дала нам ковшик с мучным квасом, густым, как кисель. «Плеснёте воду, потом квас». Венец блаженства! Квасной дух, покой, разлитый над озером, мягкие угасающие краски… умиротворение. Чистые и лёгкие мы сидели на высоком берегу, смотрели на небо в воде, потом на дорожку заходящего солнца.

— Какое столкновение культур, — вдруг заговорил Пётр, — оседлые люди, привыкшие мыться в бане, париться с берёзовым веником, и кочевники, которые никогда не мылись, смазывались жиром, соскребали пот и грязь. Здесь на этом берегу, у этого озера, под этим небом.

— А кто придумал мыло? — спросила Катя. Так слово за слово беседа наша коснулась вечности, дальше идти было некуда, и мы пошли готовить ужин — наш экипаж дежурил сегодня.

К базе подошли лихо. Все окрепли и хотели показать класс. Катя попала в книгу рекордов, как самый молодой участник похода. Ей вручили удостоверение и значок «Турист СССР». До школы она его не снимала. Кроме нас, группа состояла из москвичей. Нас ждала длинная дорога, и мы тронулись первыми. Вечером за ужином попрощались, с кем увиделись, а утром надели рюкзаки и пошли на пристань. Мы не ожидали увидеть провожающих. Собралась почти вся группа. Нам протягивали записки с адресами и телефонами, приглашали повторить поход в следующем году. Катер отошёл. На причале запели: «А всё кончается, кончается, кончается…»^[15] Комок в горле помню, слёз не помню. Может, их и не было.

Тема перешла свой Рубикон, а информационной поддержки всё не было. Мы расходовали средства, проектировали оборудование и не были уверены, что выбрали кротчайший путь. Надежды мы не теряли, дело своё делали, пока однажды не пришёл пакет, рассеявший наши сомнения. В пакете лежал сортамент французской фирмы «FORECREU», и письмо её президента с пояснением, почему нет смысла заводить собственное производство, подробным описанием трудностей, подстерегающих тех, кто на это отважится. Трудности эти были нам хорошо знакомы, мы преодолевали их уже второй год. Зинулю заинтриговала фраза о стали для сердечников, которая доставила им много хлопот. Судьбу предложения о поставках прутков предопределила цена — восемь тысяч долларов за тонну, тогда как наши никак не тянули больше, чем на восемь тысяч рублей.

Название фирмы и имя президента позволили потянуть за ниточку, и клубок начал разматываться. Пётр перевёл все поступившие материалы, убедился, что использовать практически нечего, и отдал их мне для обзорной части диссертации.

Три года длилась эпопея с прутками и подошла к концу. Прутки хорошо смотрелись. Их экспонировали на выставках, присуждали медали и дипломы, дарили, как сувениры. Осталось поставить жирную точку — защитить диссертацию — плод коллективного труда и моих усилий придать ей достойный вид.

Остановились у родителей Ирины. Женщины занялись банкетом, мы с Петром ещё раз прошлись по плакатам, отрепетировали моё выступление и ответы на возможные вопросы. Всё прошло на удивление гладко. У нас были впечатляющие декорации: государственный заказ, экзотическая продукция, внушительный эффект, авторские свидетельства, публикации и отзывы, отзывы… И никто не задал вопрос, который я ждал, готов был ответить и понимал, что ответ мой не может быть убедительным. Пока мы ожидали результатов голосования, Зинуля нервничала больше меня.

— Вот видишь, всё обошлось, никто не спросил, зря боялся.

— Чего он боялся? — спросила её Ирина.

— Найдётся умник, встанет и скажет: «Какого чёрта вы нам голову морочите? Всё это давно известно. Рядовая инженерная работа. Пожать вам руку и дело с концом.»

Ирина повернулась к Петру. — Такое возможно?

— Нет, — ответил Пётр, — во-первых, работа хорошая, одна сердечниковая сталь чего стоит, во-вторых, если подходить с такой меркой, можно очень далеко зайти, и, наконец, — у него было хорошее настроение, — мы же все в одной консервной банке.

Проголосовали единогласно.

На этом роман с прутками иссяк, остались приятные воспоминания о прожитом времени и о людях.

В семьдесят пятом году родилась Танечка. Бытовала версия, что девочку назвали в честь Татьяны Михайловны. Я тоже так думал, пока однажды Ирина не призналась: «… толком я её рассмотрела, когда принесли кормить. Серьёзная и такая деловая, ну, точно Татьяна». Нянек у Танечки хватало. Так, сменяясь, они дотянули её до садика. А поскольку няньки были не простые — образованные, к этому времени Танечка была развита не по годам.

После многих лет работы в детском доме за весьма скромное вознаграждение, выйдя не пенсию, Татьяна Михайловна оказалась за чертой бедности. На шестьдесят два рубля пятьдесят копеек, по словам самой же Татьяны Михайловны, «можно как-то прожить, но нельзя жить». Под жизнью она понимала лекции в музеях, абонемент в филармонию и книги о жизни, творчестве и судьбе Александра Сергеевича. Заботу о духовном деликатно взяли на себя Ирина с Петром.

Я уже не помню, как стеклись обстоятельства, и почему я поехал в командировку с директором, Смолиным и Германом, но саму поездку запомнил хорошо. Состав ещё не тронулся, когда директор раскрыл портфель и достал первую бутылку «Столичной». Сидевший рядом Герман хлопнул себя по бёдрам: — Блин! Стаканы забыл! — Смолин порылся в своём портфеле, вынул складной стакан с крышечкой, складной нож с вилкой и ложкой, банку сайры и бутылку. Выставил всё на стол со словами: — Джентльменский набор.

Пили по очереди. Я вежливо отказался, принёс бельё для всех и забрался на верхнюю полку.

Поселили нас в квартире, приспособленной под гостиницу для чиновного люду. Директор взял у Германа командировку и втроём мы направились на завод. Договорились встретиться в четыре у главного металлурга и разошлись по своим делам. «Постучишь», — предупредил меня Смолин. В четыре я ткнулся в запертую дверь, вспомнил и постучал. Бригада трудилась. На столе стояли мензурка со спиртом и графин с водой, закусывали пирожками из столовой. Протокол уже составили, ждали только моих предложений. Выпили на посошок и всей компанией отправились в гостиницу.

Очевидно, разыгрывался давно обкатанный сценарий, где каждый хорошо знал свою роль. Посреди стола дымилась большая кастрюля картошки. На плоской тарелке покоилась селёдка, укрытая кольцами лука и политая подсолнечным маслом, там же — вскрытые банки консервов, зелень пучками и, пожалуй, всё. Герман сиял, доставая из холодильника запотевшие бутылки и припасённую баночку маслят, маленьких, один к одному, собственного приготовления. Я выпил с полстакана водки, хорошо поел и незаметно удалился — дабы не торчать случайной занозой. Кроме того, мне было неловко: мы оккупировали кухню, и солидные дядечки вынуждены были бочком протискиваться к плите с чайником в руках. Переоделся, раскрыл книгу и мирно уснул, не прочитав ни строчки.

Поднял меня Смолин. Мне показалось, что ночью.

— Пойдём. Поможешь.

Выпили они прилично. Пустых бутылок было больше, чем людей. Директор подпирал голову рукой, а второй тормошил Германа: — В каком классе? Помнишь? Девок напоили… и в бане…, - он пытался изобразить что-то рукой. — Ну, Герка… — Герка мычал и норовил устроить голову в тарелке. Смолин ловко убрал тарелку, голова ударилась о стол и затихла. Мы подхватили директора с двух сторон, и он послушно пошагал спать, сбросил туфли, лёг на бочок и подложил сложенные ладони под голову, как мальчик-паинька. Герман тоже удобно устроился на половике под столом, храпел, подвывая при каждом вдохе. Мы пытались поднять его, но он отчаянно упирался. Поднаторевший в таких делах Смолин предложил отволочь его на половике. Я и сейчас, когда вспоминаю, как мы волокли его по коридору и через два порога, не могу удержаться от смеха, а тогда мы оба смеялись до слёз.