Палец на спуске

— Когда они вышли из трактира?

— Сказал, что несколько минут назад.

Вацлав готов был попросить снять его с дежурства, чтобы он мог выехать как можно быстрее в Бржезаны. Минут за 30—35 можно добраться. Наверное, еще не будет поздно. Но удерживала его лишь одна мысль: сумеет ли он в Бржезанах действовать разумно?

— Что же это делается, командир? — произнес он, и в его голосе прозвучали не страх и волнение, а печаль.

Каркош бросил на Вацлава продолжительный взгляд и ответил, вздыхая:

— Мерзость! Больше ничего не знаю, ничего.

Вацлав понимал, что, как старый, опытный и дисциплинированный солдат, он должен уметь владеть собой в любой обстановке. И он уже был готов изложить просьбу о снятии с дежурства, как вдруг раздался звук сирены.

Теперь было поздно делать что-либо.

За пять минут до этого сигнала два веселых парня уселись в двухместный истребитель, стоящий на аэродроме в нескольких десятках километров от Мюнхена. Им была поставлена любопытная задача: пролететь немного на восток и оценить ситуацию. В стране, куда они должны лететь, происходят сенсационные вещи. Они летят, чтобы взглянуть на эту страну сверху, так как из окон «мерседесов» на нее вот уже несколько месяцев смотрят туристы истинные и мнимые. Летчикам сказано куда лететь, и все. Цели своего полета они не знают. Впрочем, летчикам об этом говорится не всегда.

Они не знают (и знать не могут), что в район их аэродрома незаметно прибыло несколько особых групп, в которых, правда, людей немного, зато страшно много автофургонов с различной вычислительной и электронной техникой. Они не знают, что в ста километрах южнее аэродрома уже давно начали передвижение несколько танковых дивизий. Они не знают и того, что господа из тайных служб и генеральных штабов ухмыляются, поскольку некоторые чехословацкие военные чины начали разбалтывать военную тайну, в том числе по пражскому радио и телевидению.

Всего этого не знали два веселых летчика. Они лишь догадывались, что сегодняшний полет не будет прогулкой. Да и какой тогда смысл туда лететь? На прогулки ездят девчонки из пансионов. А они боевые летчики!

Им отдан приказ пролететь по треугольнику Железна Руда, Пльзень, Будеевице, Железна Руда. Лететь с возможно малой скоростью. В случае встречи не сопротивляться, в крайнем случае симулировать неисправность приборов и потерю ориентации.

Цель этого полета, о которой им, конечно, не сказали, состояла в том, чтобы прощупать морально-боевое состояние зенитных и авиационных частей чехословацкой армии, а в конечном счете и ее командования.

Перед тем как идти, возникла идея, что подходить к дому Якуба следует по одному, чтобы не привлекать внимания. Высказал ее Франта Ламач. Ему больше всего нравились необычность и исключительность всего этого дела, которое никому до сих пор не пришло в голову и которое в прежние времена нельзя было провернуть. Теперь же нежданно-негаданно это стало возможным. Поскольку у вето было собственное представление об огромной свободной стране, флаг которой когда-то вытатуировали на его левой руке, он почувствовал, что всем им сейчас не хватает автоматов с укороченными стволами и черных масок на глазах.

Придет время, когда в Бржезанах будут вспоминать о событиях этого дня и люди станут качать головой, приговаривая, что ничего подобного не было, что кто-то все это выдумал. А сейчас отец двух детей, примерный глава семейства Франта Ламач потерял голову и подобно пацанам готов был играть в разбойников и полицейских. С той лишь разницей, что у детей не бывает огнестрельного оружия. А Франте Ламачу до него было в тот день рукой подать.

Пан Беранек идею Ламача отверг, заявив, что его интересуют противоположные результаты. Ему нужна полная гласность, так как основной их целью является зондаж того, как далеко можно сегодня идти, с чем общественность смирится, к чему присоединится или же, в противном случае, насколько проявит решимость дать отпор.

Пан Беранек, наоборот, остался недоволен тем, что не имеет возможности, скажем, при помощи местного радиовещания обстоятельно проинформировать обо всем жителей деревни. Как прирожденный горожанин, он думал, что они ни о чем не знают (трактир был пуст, пока они заседали). Он не предполагал, что если вчера Ладя Панда мог раздумывать насчет причины созыва Шпичкой на сегодняшний день заседания парткома, то и теперь не так уж трудно догадаться, какие вопросы разбираются на их встрече.

Когда вся процессия вышла из трактира, на улице не было ни единой живой души, в том числе в окнах. Но через каждую щель за ними следили. Идущие в составе процессии местные жители конечно же отлично это знали, а потому шли молча, с достоинством, чуть-чуть сзади. Тем самым создавалось впечатление, что их кто-то куда-то ведет.

Этого не знали пан Беранек и пан Гавличек, которые шли во главе группы и вели непринужденный разговор:

— В этом ресторанчике делают поистине великолепный гуляш.

— Это очень просто объяснить, дружище. Ведь они тут живут единой семьей. Попробуйте-ка предложить кому-нибудь гуляш не того качества! Ха-ха!

И ни единого слова о том, куда и зачем они идут. Вся эта процессия, два участника которой восторгались гуляшом, а остальные шли молча, чем-то напоминала кошку, крадущуюся к курятнику и больше всего боящуюся хозяйского дробовика. В самом деле, одно дело лежать да теплой печке и теребить свой хвост, а другое — оторваться от господского стола и идти рисковать своей шкурой.

Эту особенную атмосферу первым почуял пан Беранек после того, как они распрощались перед трактиром с Ванеком и отправились к дому Якуба. Однако это насколько не вывело Беранека из себя. Рано или поздно такое могло случиться. Подобные обороты дела как раз и обсуждались в комитете. Все выступавшие по собственному опыту знали и прямо говорили, что народ — это стадо и полагаться следует только на самих себя. Исходя как раз из этой стадности, стихийности и подверженности толпы вспышкам трусости, они уже давно сделали принципиальный вывод, что вся власть держится на оружии.

Таким образом, Беранек первым заметил спад настроения у членов делегации, но он только улыбнулся и сделал беззаботный вид. Его ничто не могло удивить или застать врасплох. Завтра он проинформирует оперативную тройку своего областного комитета. Какие бы события ни произошли, материала, о чем говорить, накопилось уже достаточно. Сегодня работа проведена с группой людей, завтра это дойдет до сознания всей деревни, а послезавтра никто не удивится, когда запоет петух и наступят совершенно иные времена. То, что сегодня еще ползет со скрипом, как кошка возле курятника, завтра пойдет со звоном шпор.

Если пан Беранек был в состоянии во всем разобраться и сохранить спокойствие (плох тот командир, который, поднимая взвод в атаку, не думает, что на душе у солдат), то Алоис Машин растерялся. Какой-то внутренний инстинкт подсказал ему, что приближается опасность, после того как ее заметил пан Беранек. Но у Алоиса не было за спиной областного комитета, и он был в неведении относительно того, от чего, собственно говоря, зависит их успех или неудача.

— Убей меня дьявол, но мне кажется, что мы идем на похороны! — сказал Алоис и рассмеялся, так как произнесенное им вслух слово «похороны» еще больше его напугало.

Пан Беранек, остановившись, подождал Алоиса и с усмешкой проговорил:

— А вы, уважаемый друг, видимо, думаете, что мы идем на крестины?

Такой ответ пришелся всем по вкусу. Засмеялись все, и вместе с ними смеялся и Алоис. А потом с ухмылкой сказал:

— В сущности вы правы. Но я одного не могу представить: что мы скажем Якубу, когда придем к нему. — И подумал, будет ли вообще этот бирюк дома.

Пан Беранек взял Алоиса под локоть и обернулся ко всей колонне:

— Это дело предоставьте мне. Разговор начну я сам. А затем вы скажете то, что вам покажется нужным и подходящим.

Когда они вступили на перекинутый через речку мостик, дорога через который вела к усадьбе Якуба, они увидели, что на площади остановилась голубая машина и из нее вышел человек в темных очках.