Претендент на царство

Единая… неделимая…

Интер… национальная…

Народно… дружественная…

Ночи напролёт — бурные, ветреные, с завываниями в оконных щелях; с пугающим постукиванием по стеклу обледеневших ветвей вытянувшегося до шестого этажа ясеня; в снежной мути, когда никого и ничего не видно за окном; в загадочной картине вызвездившего неба с низкой, идеально круглой луной то нежно-медового цвета, то дынно-сливочного, то густо-оранжевого, но обязательно близкой, нависающей над Тёплостанским лесопарком в каких-то тысяче шагов; в тишине и отстранённости от всего и вся, — да, начитывал я, пока ещё долгими мартовскими ночами, воспоминания и дневники о первых трёх русских революциях, охватывающих первые два десятилетия исчезающего незаметно двадцатого века, а о четвёртой, либерально-рыночной, как бы даже не настоящей — по затуманенности целей, по невовлечению масс, по неясности призывов и идеологии; без гимна, с позорным власовским флагом; грабительской, лживой, с сонмом предателей, однако по разрушениям, обнищанию, смертности не уступающей всем трём предыдущим, вместе взятым, к тому же ещё и не завершённой.

Но об этой, о четвёртой революции, начитывал я, конечно, не воспоминания и дневники, а текущую периодику, в основном кучу скопившихся газет, где наконец-то принялись осмысливать последствия необратимых перемен, ужасаясь тому, что натворили, и тому, что поддались подлым выскочкам, в большинстве наймитам Запада, ненавистникам России («этой страны!»), — и требовали реванша, справедливости, наказания верхов, олигархов, вороватых чинуш, бандитов и растлителей, потому что, оказывается, так жить дальше нельзя.

Но и то, и другое я начитывал под собственным углом зрения, так как моя боль в ином, в том, что русским людям в нынешнем квази-государстве, именуемом Российской Федерацией, действительно, так жить дальше нельзя! Во всех четырёх революциях самое странное, к удивлению, но и самое страшное, заключалось в том, что все они антирусские. Все они вели к расчленению России, к истреблению русского народа, его державного духа. По политическим технологиям, между прочим, они поразительно похожи друг на друга. Шельмовались, унижались, отвергались, а при сопротивлении и просто уничтожались все культурные, мыслящие, принципиально-нравственные, не поддающиеся одурачиванию слои населения, чтобы открыть путь наверх — к управлению, к обогащению авантюристам, скарабеям, пройдохам, мерзавцам и инфернальным, дьявольским злодеям, в общем-то, публике случайной и ничтожной, но до беспредела упёртой…

Ну ладно, вернусь к своей непроходящей боли о —

Как ни крути, а главный ныне вопрос — национальный! Нет, не экономика, не политика, не армия, не интеграция в глобализм, мировое сообщество. Пока не восстановится державность, не воспрянет русский человек, который должен знать и помнить свою исконную родину и, кроме того, куда он может всегда вернуться, где он желателен, где его корни, могилы предков, может быть, очень далёких — тысячелетней давности! — и где, сосредоточившись, он наконец-то сможет доказать, что Русь во всех смыслах готова быть выше угасающей Европы и, тем более, техногенно-примитивной, зазнавшейся Америки.

А ведь как просто это сделать!

Но что мы видим? Поэт, который должен быть глашатаем, бежит от своего призвания — звонить в колокола: звонить! звонить! — и соблазняется сребрениками. Господи, дай ему и всем подобным прозреть! Преврати их из Савлов в Павлов! Да, в подвижников, в глашатаев, в конце концов, в мучеников, всегда готовых на распятие за Веру, за Родину, за Правду!

Кончается столетие, уходит век двадцатый, который думающая, интеллигентная Россия начала с либерального космополитизма и, добившись власти, вскоре попала под жернова большевистского Интернационала, но к концу, всё-таки выжив, опять вернулась к либеральному космополитизму, масонству, безверию или лжеверию, а нужно, пора возвращаться к себе, к собственному национальному достоинству, — к сути Божественной!

Эх, Слава, Славик, поэт Счастливов!..

В ту весну — затяжную, холодную, с ураганными ветрами и обвальными снегопадами — меня измучили мистические предчувствия. Эти предчувствия преследовали неотступно — глухой ночью, пасмурным утром, в метро, при встречах, за рабочим столом, сопровождаясь неотвязчивым, тысячекратно повторяемым кликушеством: «Гибнем… Гибнем… Возродимся ли?» От этого погребального повтора я испытывал полное душевное изнеможение, хоть головой об стенку, чтобы только выбить этот гнетущий мрак.

Спасло меня одно сновидение: я увидел вживе, реально вышедшего из иконы (да, той самой!) сострадательного Иисуса Христа — в длиннополом хитоне, с очами, воздетыми к Отцу Небесному, с хлебом в левой руке, прижатой к груди, — и вот Он, босой, невесомо идёт по закатной, червонной ряби Оки, — против течения, мимо покрытых темью Гольцов, к пылающей далеко впереди Рязани, а пламя не приближается, но и не гаснет, а почему-то удаляется и вот совсем исчезает. А я в отчаянии молю и молю: «Господи, поторопись!». А Он отвечает одно и то же, одно и тоже: «Спешу успеть, успею».

В ту весну — под утро, перед рассветом, когда светлячком улетаешь в блаженно-бархатную чернь космоса, в невозвратные звёздные дали, — были и ещё спасительные сновидения: Он являлся там, в запредельных высях, и ласково глаголил: «Повремени, жди срока». А однажды, засияв лучезарно, вымолвил: «Верь! Россия спасётся, но только русским будущим». И, пробудившись, перед дарованной мне судьбой иконой я твердил: «Верю! Только русским будущим!»

И буду твердить до скончания века…

Глава пятнадцатая

Свет и во тьме светит

Прошло ещё три с половиной года…

Наступил век новый, третье тысячелетие от Рождества Христова…

В Тульме я больше не бываю: сгорел дом. Мой славный деревенский скит, где хорошо и радостно работалось…

Случилось это вскоре после описанных событий. В межсезонье впервые за двенадцать лет в дом трижды наведывались гости, а попросту ворюги, но вели себя непонятным образом: крали выборочно, без глумливого надругательства, выполняя, несомненно, чей-то заказ. Нам давали понять, прежде всего мне, что лучше убираться из здешних мест. Но мы не вняли, и в волчий час ночи, когда ещё и первые петухи не пропели, дом подожгли…

Поверите ли — не знаю, но клянусь честью: накануне было явление. В то августовское воскресение, в грозовое затаённое предвечерье нас посетил ослепительной чистоты белый голубь. «Неужели ангел небесный?» — прошептала жена. В самом деле, его появление было настолько нереальным, что мы полностью растерялись. Ничего подобного в Тульме представить невозможно. Там, как и во всём Городецком районе, ныне нет ни одного голубятника.

Белый голубь вёл себя необъяснимо осмысленно и крайне обеспокоено: ходил по коньку крыши, пристально глядя на нас, опускался на машину, перелетал на соседский сарай с сеном, и такая осязаемая тревога исходила от него, что мы чувствовали себя угнетённо: потерянными!.. и даже, пожалуй, приговорёнными!

Мы никак не могли вразумиться: то ли он прилетел жизнь нашу спасать, то ли смерть напророчить. А по-житейски проще: надо ли уезжать побыстрее, или, наоборот, оставаться. Но Татьяне Николаевне в понедельник было необходимо, как говаривали в старину, попасть в присутствие по казённой надобности, а у меня в Москве неожиданно возникли неотложные заботы…

Мы долго и суетливо собирались, а голубь и не думал улетать: он спокойно ждал и неотрывно следил за нами своими вишнёвыми бусинами. Его косячий взгляд — головка набок и как бы снизу — был настолько пронзительным… нет, не птичий и, пожалуй, не человеческий, а совершенно иной… В общем, мы недоумённо, без малейших сомнений чувствовали, что он знает и ведает то, что никак не могли знать и ведать мы. Это пугало, представлялось фантастическим, нездешним…