Новый Мир ( № 1 2009)

Илья взял его и понюхал. Лист пах борщом.

Нина засунула ладони в карманы своих узких джинсов, прислонилась спиной к стволу лаврового дерева, оказавшись в сумраке под его кроной, и тихо сказала:

— В Средневековье здесь, на месте сада, было кладбище. Я весной копала клумбу и нашла кость. Правда, не человеческую. Собачью, наверно.

— Интересно, а до кладбища чего тут было? — спросил Илья.

— Жили римляне, — с уверенностью ответила Нина.

Илья захотел сказать что-нибудь серьезное или, по крайней мере, забавное. Но ни то ни другое на ум не шло, и он, сам не зная толком зачем, спросил:

— Тебя мама била когда-нибудь?

Илья не мог различить в темноте, куда смотрит Нина — на него или нет. Чуть помедлив, она нерешительно ответила:

— Била.

Укорив себя за сказанное, за то, что не к месту воспользовался нагловатым приемом с задаванием неожиданного вопроса, почерпнутым из англоязычного пособия по психологии, Илья, чтобы не выглядеть совсем нелепо, продолжил мысль:

— А что она при этом говорила?

— Последний раз орала, что я дрянь и жизнь ей испортила, — быстро, уже без колебаний ответила Нина. — Она, если честно, не хотела меня рожать. Беременная, ставила отцу разные условия… сука… А сейчас она занимается менеджментом в пивоваренной компании и считает себя стареющей принцессой, которая не вписалась в свое время…

Почти минуту они молчали, потом Илья — не столько из любопытства, а чтобы пауза в беседе не затянулась — спросил:

— Тут недалеко я шел по улице мимо белой стены, там черная дверь и надпись над ней — “Спарта достигнута”. Что это за монастырь?

— Это дом престарелых, — сказала Нина, вздохнув. — Впрочем, почти то же самое.

Илье стало досадно, что ошибся, приняв дом престарелых за монастырь, и он решил сказать что-нибудь ни к чему не обязывающее и грустно-ироническое.

— В Спарте убивали младенцев, если те рождались больными, — произнес он. — В древности, вообще, люди активно истребляли малышей… Царь Ирод опять же…

— Ты не прав, — сказала Нина. — Моя бабушка по матери тоже считает, что “ирод” — ругательство. Она с дедом живет в Мюнхене. И германское правительство у нее “ироды”, и соседи-арабы тоже, когда громко слушают музыку... А ведь зря на Ирода возвели такую большую напраслину.

— Почему? — удивился Илья.

— Он не убивал младенцев, потому что умер за четыре года до рождения Христа, — ответила Нина. — Евангелист Матфей придумал это избиение, чтобы согласовать свою версию Евангелия с Ветхим Заветом, с пророками… Вроде как младенцы — это колена израилевы, которым Ирод Великий якобы навредил. Ведь Ирод был у евреев жестким реформатором, как Петр Первый у нас, и они его не очень любили… Понимаешь?

— Да, — сказал Илья, хотя не все понял, ему казалось, что Нина подшучивает над ним. — Но наверняка еще есть свидетельства избиения, в других книгах.

— Нигде больше, — оживленно ответила Нина, — нигде, кроме труда писателя Матфея. Даже у Иосифа Флавия ни слова об этом, хотя он подробно изложил историю Иудеи того времени... Кстати, как думаешь, Илья, почему жена Лота оглянулась, уходя из Содома? Да потому, что забыла какую-нибудь ерунду. Зонтик, например. Может быть, дождь собирался. Или она вспомнила еще о какой-нибудь мелочи…

Илья слушал Нину и думал, вертя в пальцах лавровый листок, что у нее живой характер, своеобразное видение истории, но все портят ее резкие суждения, подобные маленьким истерикам. Ему хотелось сказать Нине, что библейские туманности — это сложнее, чем кажется, что тут надо или верить, или не верить, а рассуждать о них, сводя все к зонтику жены Лота и фантазии апостола Матфея, — все равно что выдергивать золотую нитку, торчащую из узора на бесценном мифологическом ковре.

Но Илья промолчал, полагая, что так будет лучше, спокойнее. Ему к тому же было не по себе оттого, что Нина скрупулезно изучила некоторые исторические детали, он твердо знал: истина в подобных случаях — не в точных датах и фактах, а в чем-то другом. Илья подумал, что зря приехал в Гауду, что мог бы провести этот вечер как-нибудь занятнее.

— Да, именно по-женски я жену Лота понимаю, — закончила свое рассуждение Нина.

В сумерках Илья уже не мог различить ее лица — Нина, одетая во все темное, почти слилась с деревом, и только внизу отчетливо белели ее кроссовки.

Над входом в дом засветился круглый плафон лампы, забранный металлической сеткой.

— Хороший у вас сад, — сказал Илья, поняв, что это мать Нины включила свет. — Мне пора... Спасибо за ужин. Обратно долго добираться. На поезде, потом на трамвае.

— Не люблю утренние и вечерние трамваи, — задумчиво произнесла Нина. — И метро тоже не люблю.

— Почему? — спросил он без интереса, по инерции.

— Там люди иногда так тесно прижаты друг к другу, но одновременно все абсолютно чужие, — ответила она.

Ничего не сказав на это, Илья встал со скамейки, засунул лавровый листок в карман своей кофты и невольно попытался представить, как будет выглядеть Нина, если вдруг превратится в соляной столп, но вообразил лишь ее лицо с блестящими кристалликами соли на губах.

— Пора мне, — повторил он виновато.

Чтобы попасть на улицу, нужно было вновь пройти через кухню, комнату и коридор и попрощаться с матерью Нины. Прощаться Илье было в тягость, хотелось просто тихо покинуть эту крохотную эмигрантскую резервацию, но единственный путь из сада лежал через дом. Нина вышла из-под дерева и молча направилась туда. Тучи к этому времени исчезли, и небо, обрезанное снизу черным ломаным контуром крыш невысоких домов, было темно-фиолетовым, густым. Илья пошел за Ниной к дому, к свету лампы над дверью.

В зеленоватой оболочке смысла

Штыпель Аркадий Моисеевич родился в 1944 году в Самаркандской области. Детство и юность провел в Днепропетровске. Учился на физическом факультете Днепропетровского университета. Писал стихи на русском и украинском языках. В 1965 году был исключен из университета по обвинению в формализме, очернительстве, сионизме и украинском национализме. Переменил множество профессий. Публикуется с 1989 года, автор двух книг стихов. С 1968 года живет в Москве. В “Новом мире” публикуется впервые.

*      *

  *

Створаживается молоко.

Обызвествляются сосуды.

С трудом в игольное ушко

протискиваются верблюды.

Заросши шерстью до ноздрей,

вышагиваючи горбато,

они уходят без поводырей

туда, откуда нет возврата.

Один, другой… слетает сон:

гряда барханная курится,

и колокольцев слабый звон,

и выгоревшие ресницы.

И неподвижны и суровы

края с горами по краям.

.........................

И вымершие острословы,

чьи шутки непонятны нам.

*      *

  *

невнятно

погромыхивает звук

в зеленоватой оболочке смысла

в сухой истонченной кожуре

или еще:

подслеповатый бык

как бы на дне прохладного колодца

смыкает-размыкает проводочки

и слушает озоновые искры

или еще:

вот школьники в прозрачном сентябре

поодиночке

уж приготовились к паренью

уж за плечами серебрятся ранцы

уж выпрямлены спичечные ножки