Правила перспективы

Герр Хоффер закашлялся. Восемь сотрудников, от смотрителей до практикантов, погибших во время исполнения служебных обязанностей, конечно были упомянуты не без намека на его вину.

— Ты меня ни разу не спросил, Вернер, — возразил он.

— Я предполагал, что ты сам расскажешь.

— Мы обсуждали условия хранения фондов не один раз, на нескольких собраниях. Ты мог поднять этот вопрос тогда или в любое другое время, когда обсуждается "Разное".

— Чтобы ты принялся мне врать? Как сейчас соврал фрау Шенкель.

— "Врать" — это слишком сильно сказано, — вмешалась она. — Герр Оберст, честное слово, сейчас не время…

— Помолчите, фрау Шенкель.

— С какой это стати?

— Послушайте! — воскликнул герр Хоффер, воздев руки, — мы поступили наилучшим, наиразумнейшим образом, и все ради одной священной цели: ради сохранения в безопасности той коллекции, за которую все мы так или иначе несем ответственность. За последние семь-восемь лет она и без того заметно пострадала по не зависящим от нас обстоятельствам. Считайте это неофициальное подвальное хранилище тыловой операцией по охране работ из группы особого риска, проводимой исключительно в интересах будущего Лоэнфельде, ведь когда-нибудь этот кошмар закончится.

— Какой кошмар? — нахмурилась Хильде Винкель.

В тусклом желтом свете герр Хоффер ощутил, как все посмотрели на него. Раненая рука болела. Лицо саднило.

— Война, — коротко отрезал он.

— Неужели сырые подвалы с крысами лучше соляного рудника глубиной в четыреста шестьдесят метров? — хмыкнул Вернер.

— Мы не могли быть уверены, что туда доедут все картины.

— А как же книги?

— Не думаю, что они в такой же опасности.

— Генрих, фюрер собирает книги, — произнес Вернер, снял свои очки-полумесяцы и прикусил дужки. Когда он заговорил снова, то выпустил их изо рта, и очки задрожали. — Тысячами. Для Линца. Десятками тысяч. Он запланировал там величайшую библиотеку в мире.

— И вы бы не обрадовались такой чести, герр Оберст? — поинтересовалась Хильде Винкель.

Герр Хоффер с облегчением почувствовал, что обстановка разрядилась.

— Какой чести?

— Включению некоторых наших томов в библиотеку фюрера.

— Библиотекарь печется обо всех своих книгах без исключения, фрейлейн Винкель, — ответил Вернер. — И в нашей библиотеке абонемента нет.

Хильде изумленно уставилась на архивариуса. Герр Хоффер представил, как фюрер заполняет библиотечную карточку, и нашел эту картину скорее сюрреалистической, чем возмутительной.

— Все дело в том, — продолжал Вернер, поблескивая очками у рта, как сигнальными лампами, — что ты начал снимать картины еще до войны. Под предлогом переноса их в бомбоубежище.

— Да, некоторые работы, относящиеся к группе особого риска, я убрал еще тогда. Мы с герром Штрейхером начали с отдельных полотен, но я разработал…

— Дегенератов попрятали? — перебила Хильде Винкель.

— Пауль Бюрк совсем не дегенерат, — возразила фрау Шенкель. — У него всегда понятно, что нарисовано. Слышно, как листья шуршат.

— Тут есть картина Бюрка?

— Да, фрейлейн Винкель, я убрал ее прежде всего ради фрау Шенкель, — объяснил герр Хоффер. — Равно как и несколько модернистских работ. Чего тут только нет…

— Вот уж не знала, что это ради меня, — просияла фрау Шенкель.

Хильде приготовилась что-то сказать.

— А как насчет Тенирса? — поинтересовался Вернер, сверля его глазами, очки посверкивали, словно отражаясь в зеркале.

— Тенирса? — повторил герр Хоффер, бледнея.

— Это который в кабинете штурмбаннфюрера, — припомнила фрау Шенкель.

— Нет, там Натье, — возразил Вернер, не сводя глаз с герра Хоффера, — Жан-Марк Натье "Мадмуазель де Гийруа, плещущаяся в ванне". А я говорю про Тенирса. Давид Тенирс Младший "Венера купающаяся".

— Вечно вы блох ловите, герр Оберст!

— Блоха блохе рознь, фрау Шенкель, — улыбнулся Вернер. — У этих блох разный стиль, разная национальность, жили они в разное время. Общего между ними только любовь к купающимся женщинам. Одна в ванной, другая в пруду. Одна богиня, другая — французская фрейлина со стройными ножками. Жан-Марк Натье был увезен штурмбаннфюрером, так сказать, в открытую, и когда-нибудь он к нам вернется. Я же говорю о Давиде Тенирсе, Давиде Тенирсе Младшем. О его обнаженной.

— Что так, что эдак, мне все равно, — фыркнула фрау Шенкель.

— "Венера купающаяся", — с драматическим вздохом продолжал Вернер. — Датирована тысяча шестьсот пятьдесят третьим годом нашей эры, второй период его творчества. Характерные для Тенирса непропорциональные руки. Ему привычнее были подвыпившие фламандские крестьянки. Венера нагая, на ней только ювелирные украшения. Приобретена Музеем в тысяча девятьсот шестом году. Ты знаешь, Генрих, о чем я говорю. В коллекции всего один Тенирс. Бесценный для будущих поколений любителей искусства в Лоэнфельде и далеко за его пределами. Что сталось с нашим Тенирсом, Генрих?

И у герра Хоффера, вот уже несколько месяцев бессонными ночами репетировавшего этот разговор, пересохло во рту так, что он не смог произнести ни единого слова.

Папа, мама, Лео, Лили, малыш Хенни, бабушка. Я жива, вы живы, мы все живы, слава Богу! Или мы все мертвы? Мне нечего сказать. Что тут скажешь? Ничто — это ничто — это ничто. Огромная потолочная балка уходит в темноту, и мне не видно, где она заканчивается. Вот бы сюда какую-нибудь из моих старых кукол. Например, Эмили.

26

Перри старался привыкнуть к темноте. Темнота — это безопасность. Из нее Бог сотворил первый день. Вначале была тьма, потом Слово.

Он сунул руку в левый карман, выудил из пачки сигарету, сделал пару затяжек и, прикрывая огонек рукой, прикурил от первой сигареты вторую.

Когда разворачивал конфету, шорох целлофана, казалось, наполнил весь подвал. Что-то в этом звуке слышалось фальшивое. Он чем-то напомнил ему Арденны. Новые штаны непривычно обтягивали ляжки.

Перри был уверен, что стоит включить фонарик, как сверху его кто-нибудь непременно заметит. Когда в городе нет ни электричества, ни газа, любой проблеск привлекает внимание. А если его засекут в подвале в компании с мертвецами, обязательно заподозрят, что дело нечисто.

Он старался поменьше думать о покойниках и изголодавшихся крысах.

Гаммельнский Крысолов.

Ребенком, много лет назад, он часто думал о хромом мальчике, который не мог ходить и бессильно наблюдал, как земля заглатывает его товарищей в том месте, куда детей, точно крыс, привел Крысолов. Тогда он не понимал, что каждый, кто читал эту сказку, представлял себя на месте калеки, ведь все остальные дети пропали без вести, и никому не хочется исчезнуть без следа, будто тебя никогда и не было. И Фрейд тут ни при чем, просто никто не может вообразить себя несуществующим, частичкой небытия, вечного мрака — вроде того, что вокруг. Только вечный мрак безмолвен, а во тьме подвала постоянно слышались какие-то звуки.

Из угла, где лежал покойник в синей кофте, доносился чуть слышный скрежет. Вжик-вжик. Зубы о кость. Смышленый злобный карлик утоляет голод.

На черном холсте окружающего мрака воображение принялось рисовать картинки: отвратительные, душераздирающие образы войны, лица мертвецов, кучи дерьма, падающие тела, влажные смердящие внутренности — все самое мерзкое, из чего состоит каждый человек, даже младенец. Перед глазами замелькали языки пламени, разбитая техника, растерзанные повозки и дохлые лошади. Бесконечное множество дохлых лошадей. И еще хохочущие люди, поваленные деревья, скованные льдом реки, похожие на ту, через которую переплывал Данте и которую Перри заставляли рисовать на уроках живописи красной и черной акварелью: возьми бумагу, Нил, используй свет и сильные контрасты, тайна искусства — в экономии средств, минимум усилий ради максимального эффекта. И смеющийся Моррисон, который с самой Англии всегда был рядом, черт бы его подрал. И отказывающийся от помощи эсэсовец, истекающий кровью в дзоте под Дорстеном, с оторванными ногами, посылающий всех доброхотов на языке Гейне куда подальше, над которым и смеялся Моррисон — до того раненый смахивал на куклу-перчатку.