Удовлетворение (СИ)

Полусонный ночной диджей на периодически пропадающей радиоволне с треском и помехами, ставящий джазовые стандарты с древних сорокапяток…

Старая записная книжка с пожелтевшими страницами, часть которых безнадёжно утеряна, и расплывшимися от времени буквами…

Бесконечная трубка, которую куришь в темноте, не видя дыма…

Безымянный почтовый ящик на сайте bessonnitsa.com

Где-то так…

_Current music: AEROSMITH "Cryin'"_

Запрети мне чувствовать то, что я чувствую. Запрети мне знать каждый изгиб, каждую чёрточку твоего тела. Запрети мне слышать твои шаги в этом вселенском хаосе, окружающем нас со всех сторон. Запрети мне коллекционировать твои утренние улыбки. Запрети мне радоваться тому, что ты есть…

Ещё недавно мы бродили, взявшись за руки, по извилистым улочкам и радовались тому, что удалось пережить эту зиму. Ошалевшие от весны птицы вопили, как сумасшедшие. Старушки на углах продавали первые весенние цветы – я останавливалась возле каждой и покупала тебе по букету. Ты смеялась, целовала меня и называла транжирой. Это было так недавно, почти вчера или позавчера.

Да, наверное, ты права – я всегда была транжирой и с радостью пускала по ветру всё, что имела. Но сейчас… Сейчас не тот случай, когда можно, не задумываясь, спустить всё, что нажито. Ты посмотришь на меня этим своим серьёзным взглядом и спросишь – а что же нажито?

Я на миг задумаюсь. Лишь на миг… Ведь столько всего есть, что сложно уместить в нескольких предложениях. Я могла бы рассказывать бесконечно о твоих ладонях, в которых может уместиться весь мой мир, о том, как вздрагивают уголки твоих губ, когда ты только просыпаешься, о том, как ты накручиваешь прядь волос на кончик пальца, когда думаешь о чём-то важном… Не хватит слов рассказать, что твоя ложбинка на груди – самое уютное место в мире… Не хватит вечности, чтобы пересказать всё то, что ты шептала мне в те моменты, когда мы были одним целым – а ведь я бережно храню каждое словечко, обернув в мягкую ткань своей памяти…

На сцене в полный рост отрывается Пепел. Музыка – кусок кровоточащего мяса, на срезе видно каждое волокно, сочащееся чёрно-алой влагой. Из зала тянутся руки, сотни рук – они напоминают степной ковыль под порывами ветра. Распахнутые в криках рты, глаза, прикованные к тому месту, где, запутавшись в лучах прожекторов, бьётся человек в переливающемся нимбе блестящих капель, слетающих с его мокрых длинных волос…

Остаться вживых – три шанса на сто,

Мы умели терять немного больше, чем то,

Что имели, ощущая тревожный ток в венах…

Пэм безучастно следит за его движениями, прижавшись виском к шершавой стене. Ей очень хочется не быть такой холодной, хочется тоже колбаситься под эту музыку, попасть в центр воронки, впитывать каждый звук вместе с публикой. Выбросить из головы все глупости, стать невесомой и легкомысленной. Поймать струнку пеплового драйва, повисеть-подрожать на этой струне и порваться в пароксизме восторга.

Ан нет… Не получается. Она зябко ёжится, обхватив плечи руками – она почему-то стала сильно мёрзнуть в последние дни. Сейчас тоже, несмотря на духоту зала.

Мы обе знали, верней, подозревали, что это не может быть навсегда. Ведь, по большому счёту, кто мы такие, как не обыкновенные женщины, которым совершенно не нужны все эти богемные выебоны. Не лесбиянки же мы, в конце концов… Мы обе любим мужчин… Одного мужчину, если быть совершенно искренними. Наверное, это и стало отправной точкой нашего пути навстречу друг другу. И отправной точкой нашего отчуждения.

Публика в зале визжит на предельно высоких нотах, реагируя на семиминутное соло Кокса на барабанах. Он великолепен – вкусные переходы, брейки, нарастающий шаманский рокот. Интересно, откуда в этом маленьком костлявом тельце, иссушенном алкоголем, наркотиками и прочими изысканными излишествами, столько энергии и внутренней силы?

Но Пэм сейчас не до этого…

Когда мы стали отдаляться друг от дружки? Мне сложно сказать – наверное, как это ни парадоксально, сразу же после нашей первой близости. Ты была так трогательна в своём смятении, ты комкала край одеяла нервными пальцами и постоянно подтягивала его к подбородку, пытаясь как-то отгородиться от меня. Ты не знала как отнестись к тому, что тебе было хорошо со мной. Тебя это пугало и хотелось бежать – но ведь так холодно и страшно быть одной. Я-то знаю… И вечером ты вернулась. Ко мне. Но отдаление началось уже тогда – в том инстинктивном движении, которым ты пыталась отгородиться от меня.

Огоньки зажигалок в зале – она их видит жёлтыми размытыми пятнышками. Как фонари через окно в дождь…

Плачь по мне – согрей дыханьем грусть,

Плачь по мне – и я вернусь,

Плачь по мне, забытому страницах декабря…

Мы сумели завязать столько узелков, что казалось – это навсегда.

Мы вросли друг в дружку, сплелись миллионами тончайших ниточек-паутинок. Мы дышали в унисон и плакали от счастья, что мы есть друг у друга. Мы узнавали одна другую на вкус и на запах в непроглядной тьме, которой окутано большинство из нас, и развеять которую иногда не в силах ничто в мире. Мы сумели – в прикосновениях наших пальцев рождались свет и тепло – и не было больше тьмы, и жизнь была похожа на долгожданный подарок, перевязанный праздничной ленточкой.

Её кто-то тронул за плечо:

– Пэм, есть дело! – прокричал ей на ухо Батут. – Выйдем на пару минут.

– Да, конечно, – она сделала пару глубоких вдохов, приходя в себя.

Тишина в гримёрке после концертного гула неприятно давит на уши.

Батут наливает себе минералки и плюхается в кресло – он, наверное, единственный, кто не достаёт Пэм расспросами и не лезет ей в душу.

По сути, ему всё по цимбалам – главное, чтобы дело крутилось.

Шестерёночка за шестерёночку, колёсико за колёсико, копеечка к копеечке, купюрочка к купюрочке. Всё остальное – лирика и совершенно его не касается.

– Пэм, мне только что перезвонили – на послезавтра Пепел приглашён в "Крупный план" на ШОУ-ТВ.

– Клёво, – Пэм улыбается, изображая радость. – Очень удобно – даже не придётся рушить гастрольный график. У нас через два дня как раз концерт в Москве.

– Значит, завтра после концерта в Никольске ты с Пеплом летишь в

Москву на самолёте. Мы подтянемся позже своим ходом. Займёшься передачей, решишь все вопросы, проследишь, чтоб не наговорил чего лишнего – наш гений любит иногда херни натрепать.

– Не дёргайся – он в последнее время смирный. Ты его так старательно упаковываешь в формат, что можешь не переживать на этот счёт, – Пэм поднимает глаза на Батута. – Только смотри, не переборщи с форматом. Сгладишь все неровности – потеряешь Пепла. Останется кусочек гладкой посредственности.

– Лапка, не учи меня работать, ладно? – Батут ощетинивается, глазки смотрят остро и недобро. – Давай, пусть каждый делает своё дело. Ты занимаешься прессой – вот и занимайся. А об остальном я и сам как-нибудь позабочусь.

– Да не лезу я в твои дела, не кипятись, – Пэм устало улыбается и направляется к двери.

– Вот и ладушки, – бормочет Батут вслед удаляющейся спине.

Пэм возвращается в свой укромный уголок, откуда хорошо видно сцену – всё как на ладони, и звук хороший. Ребята как раз играют вступление к "Будем делать любовь". Клавишная тема, чуть слышное шуршание ударных, тягучие гитарные фразы… И хрипловатое Пеплово:

Слишком жарко для снов и пустых мечтаний,

Слишком поздно для ссор и пререканий,

Не помогают ни пиво, ни квас.

Будем делать любовь,

Я хочу лечь рядом с тобой

Прямо сейчас.

Честно говоря, он всегда был между нами. Пепел… Твоё и моё наказание. Enfant terrible1… Он и сам не понимает, насколько мы увязли в нём. Мы укладывались в наши ночи, мокрые от солёных восторгов, мы читали друг дружку по чёрточкам-складочкам, мы плели наши косички… И, в то же время, мы лизали ему руки, когда представлялась малейшая возможность для этого. Стоит ли искать причины в другом месте, если всё так очевидно?