Семья Марковиц

— Нет-нет, этот эпизод вовсе не выдумали, — говорит Джойс. — Так было и в книге.

Но тут Боб Кеннеди басит:

— Хасан из Оклахома-Сити, вы в эфире.

— Здравствуйте, это Хасан. Слушаю я ваших гостей и вот что хочу знать: на чьей стороне они выступают, когда призывают нас проявлять сдержанность. Оба они американцы, нанятые Израилем для своей пропаганды.

— У вас вопрос или комментарий? — прерывает его Боб Кеннеди.

— Сначала комментарий, потом вопрос.

— Хорошо. Только покороче.

Заглул добавляет:

— Я не американец, и меня Израиль не финансирует.

Хасан тем не менее гнет свою линию:

— Вы должны понять, программа «земля в обмен на мир» — это пропаганда. Пустые слова израильтян. Ими Израиль прикрывает нарушение прав человека, накопление атомного оружия, террористические покушения на жизнь и собственность.

— Разрешите, я кое-что объясню, — говорит Эд. — В Израиле, как и в любом демократическом государстве, плюрализм мнений, и на протяжении его истории, как и в любой другой стране, политический курс менялся и трансформировался. Однако сказать, что за каждым шагом к ослаблению напряженности не стояло доброй воли…

— Другими словами, дайте шанс установить мир, — подытоживает за него Боб.

— Нет, — вскидывается Эд, — дайте мне докончить мысль.

— Вот видите, — заявляет Хасан, — мир его не интересует. Его интересует лишь общественное мнение, и причина в деньгах, потому что…

— Послушайте, Хасан, — прерывает его Эд, — прежде чем сосредоточить все наше внимание на Израиле, а Израиль — единственная демократическая страна на Ближнем Востоке, давайте вспомним…

Хасан, перекрывая голос Эда, вопит:

— Израиль — колония США, придерживающаяся расистской идеологии. Он оккупировал землю, держит ее исконных жителей в концентрационных лагерях, строит оружейные арсеналы.

— Постойте, — говорит Эд, — давайте рассмотрим совокупность причин. Давайте подумаем о том, что побуждает Израиль так поступать. Израиль окружен абсолютистскими, радикальными, антизападными теократиями. Посмотрите на иракцев. Посмотрите на перс… на иранцев. И тем не менее в Израиле есть силы, которые понимают бедственное положение палестинцев, и это нельзя не одобрить и не восхищаться этим тоже нельзя.

Хасан говорит:

— Это всего лишь израильская пропаганда.

— Откуда вы берете такую информацию? — спрашивает Хасана Эд.

— Что ж, двинемся дальше, — говорит Боб.

— Вы исследовали этот вопрос? — не отступается Эд. — И может быть, вы хотя бы сообщите, к какой организации вы принадл…

Боб Кеннеди машет на Эда руками, качает головой.

— Сообщите нам, как называется ваша организация, — настаивает Эд.

— Нам сегодня, — говорит Кеннеди, — еще предстоит охватить большой круг вопросов.

— Погодите, — рявкает Эд, забыв, что профессору, к тому же выступающему по радио, негоже так себя вести. — Скажите-ка, Хасан, кто платит вам.

— Джордж Заглул, — прерывает его Кеннеди, — а что скажете вы о тех вызывающих тревогу вопросах, которые поднял Хасан?

— Тревога Хасана имеет вполне реальные основания, — начинает Заглул.

Пока он отвечает, Кеннеди передает Эду записку: «Прошу вас, не озлобляйте слушателей!»

К тому времени, когда программа — а она длилась два часа — кончается, у Эда раскалывается голова. Перед глазами всё плывет, и по дороге домой он чуть не сбивает мотоциклиста. Возвращаться в университет нет смысла. Он достает из шкафчика над холодильником уже покрывшуюся пылью бутылку, наливает себе виски. Для затравки, чтобы расположить его, они отрядили сообразительную, вроде бы интеллектуальную продюсершу, вдобавок еще и начитанную, а потом швырнули его в эфир, где он не только не мог сформулировать свои доводы, думать и то толком не мог. А он еще льстил себя надеждой, что наконец ему представится случай сделать серьезное заявление по национальному радио, и не просто о толерантности и сосуществовании на Ближнем Востоке, а о том, как мы оцениваем другие культуры, о том, что необходимо пересматривать наши оценки и перейти от стереотипов к более просвещенному, более космополитичному взгляду на мир. И опять он — а всё его горячность — вспылил, и от уравновешенности, которая так восхитила в его книге Бордлз, не осталось и следа. Но мог ли он сдержаться в студии при том, что модератор всё упрощал и выхолащивал, а звонили то невежи, то злыдни. Джордж Заглул, тот, ничего не скажешь, не срывался, но он лоббист, наймит. А вот он, Эд, выставил себя идиотом. Потому-то он ученый, а не дипломат, как мечталось в юности. Он изучил, согласно «Ближневосточному обозрению», и блестяще, теорию дипломатии и писал о ней, но он не дипломат, не тот у него характер.

Назавтра Эд и Сара стоят в вестибюле Конгрегации «Шаарей Цедек». На Эде атласная оранжевая ермолка, на ее подкладке надпись золотыми буквами «Бат мицва Кейти Пассачофф».

— Эд, вчера я слышала вас в передаче «Поговорим о временах», — говорит худенькая, белая, как лунь, Ида Браун. Они стоят в очереди к столу с закусками. — Он замечательно выступал, правда же, Сидни?

Сидни кивает, говорит:

— Задали вы перцу этому арабу из Оклахома-сити. Вывели его на чистую воду. Я сказал Иде: «Я рад, наконец на радио кто-то заступился за Израиль».

— Видите ли, я согласился выступить в этой программе не для того, чтобы заступиться за Израиль, — остужает их восторги Эд. — Я намеревался поговорить о терроризме, о его влиянии на мирный процесс.

— Одно от другого не отделить, они взаимосвязаны, — просвещает его Сидни Браун.

По ту сторону стола движутся киношники — снимают на видео праздничное угощение. Посреди длинного стола один из поваров режет мясо, и не какое-нибудь, а толстый край.

С другого конца стола им машут Гринберги, Джинн Гринберг кричит:

— Ты понравился мне в «Поговорим о временах».

Арт Гринберг поднимает вверх большой палец. Эд смотрит на Сару.

— Вот видишь, — говорит она, — всем понравилось.

— Еще бы не понравилось, — стонет Эд. — Я выступил, как ненавистник арабов, а им только того и нужно было.

— Расслабься! Ты их обрадовал!

— И стал посмешищем для всего отдела.

— Брось. Ты герой дня.

К их столу № 11 подходят несколько человек — поздравить Эда. Среди них старинные, еще с 80-х, знакомые, они поздравляют и Сару, говорят, что она должна гордиться: у нее просто замечательный муж. Сара всех благодарит.

Под барабанную дробь официанты вывозят на всеобщее обозрение белый столик с пирогом. Пирог роскошный, его венчает марципановая книга с золотой закладкой. Книга открыта, на страницах — поздравление Кейти. На столе свечи на подставках. Кейти подходит к пирогу, сейчас ее запечатлеют на его фоне. Кейти, худенькая, длинноногая, в цветастом платье и больших круглых очках. Под нацеленными на нее видеокамерами она берет микрофон.

— Еще одна речь? — спрашивает Сару Эд.

— Нет, — шепчет ему Сара. — Наверное, пора зажигать свечи.

И точно, клавишник тихо наигрывает на пианино, Кейти тем временем читает:

Эд и Сара смотрят — вот три подружки встают, несут свечи.

— Что-то это странно, стишки, пианино, — говорит Эд. — Я такого вроде не припомню.

— Она прекрасно держится, — замечает Сара, она не спускает с Кейти глаз.

— Ты так говоришь на каждой бат мицве, — напоминает Эд. И чуть спустя добавляет: — И сколько же свечей в ее честь зажгут? Уже семнадцать человек подходило.