Мышеловка

Он берет ножницы и начинает отрезать длинные полоски бумаги.

— Дайте мне ручку. Сейчас покажу.

Он пишет, а я заглядываю через его плечо: «Это клубничное варенье было приготовлено великолепным майским утром, когда Анна надела свое синее платье».

Я хихикаю. Он вручает ручку мне.

— Ваша очередь.

— Ну, не знаю. Что я должна тут написать?

— Что угодно — то, что для вас наиболее важно именно в данный момент.

Я беру ручку и пишу: «Это настой из одуванчика, который Анна приготовила в тот день, когда Фрейя впервые взяла ее за волосы».

Он улыбается.

— Вот видите — у вас тоже получается.

— Я рассовываю по бутылкам свои воспоминания, — говорю я. — Когда мы через шесть месяцев откроем, я вспомню, как это было здесь, сейчас.

***

— Сегодня День Победы, — говорит Людовик. — Возможно, вам тоже нужно прийти на митинг.

Мы с Тобиасом спускаемся в Эг, взяв с собой Фрейю в перевязи. Мы пришли туда в резиновых сапогах и рабочей одежде, но, увидев толпу, собравшуюся возле памятника, сразу понимаем, что совершили ошибку: здесь все одеты в черные костюмы и темные платья. Ивонн украсила место проведения собрания цветами в красных, белых и синих тонах [55] — правда, для красного она использовала оранжевые цветы, а для синего — бирюзовые.

— Яркие цвета более экзотичны, — шепчет она мне. — Поднимите свою la petite, чтобы ей было их видно.

Практически в каждой деревне Франции есть свой памятник с длинным списком тех, кто погиб во время Первой мировой войны. Эг — не исключение. Но, в отличие от других, тут также есть длинный перечень тех, кто был убит во время Второй мировой.

Людовик уже на месте, со всеми своими медалями на груди.

— Он был таким соблазнителем, — говорит Ивонн. — Никогда не пропускал ни одной дамы — можно заметить, что он и сейчас совсем не изменился.

Мэр приветствует собравшихся.

— Сегодня, — говорит он, — мы в шестьдесят третий раз празднуем нашу победу, и наш долг — продолжать это делать как можно дольше. Поэтому мы должны рассказывать молодым поколениям, что произошло тогда…

— Восьмое мая 1945 года, я ранен, лежу в госпитале в Арденнах, — доверительным тихим голосом говорит мне Людовик. — Они приходят, находят меня и несут на свои плечах. Мне только шестнадцать, но я сыграл свою роль. Я — герой Сопротивления.

Мэр заканчивает свое приветствие, и наступает короткая пауза, пока он возится с допотопным кассетным магнитофоном.

— А как умерла Роза? — спрашиваю я. — Я видела ее имя на памятнике в лесу.

Но Людовик, обычно такой словоохотливый, игнорирует мой вопрос.

— Каждый год кассетный магнитофон ломается. Это скандал, — говорит он. — Нам нужно провести лотерею, чтобы собрать деньги на новый.

Магнитофон все-таки оживает, и вокруг разносится сигнал горна в честь погибших. Флаги Франции и Сопротивления торжественно приспускаются.

Звучит «Марсельеза», за которой следует гимн Сопротивления «Le Chant des Partisans» [56]. Все удивительно трогательно: тихо развевающиеся на ветру флаги, толпа местных жителей в строгих одеждах, Людовик с немного слезящимися глазами, слегка заедающая кассета, отчего кажется, что голос певца срывается.

Мэр выключает магнитофон за мгновение до окончания песни. Он неторопливо разворачивает лист бумаги и начинает свою речь:

— Во время Второй мировой войны честь Франции была поддержана меньшинством, которое с каждым днем становилось все более многочисленным. Мы должны помнить о том, что Франция, наряду с Британией, была единственной страной, которая объявила войну Германии сразу после ее вторжения в Польшу. После оккупации честь страны защищало Сопротивление. Очень важно признать это и передать своим детям.

— Интересно, а где был мэр во время войны? — кричит мне прямо в ухо Людовик. — В Сопротивлении его не было, хотя он на год старше меня.

Мэр сворачивает свою бумажку.

— Митинг памяти на этом закончен, — говорит он. — Как всегда, мэрия приглашает всех в кафе Ивонн, поднять тост за победу.

Толпа людей начинает перемещаться на другую сторону площади. Мы с Людовиком идем в ногу друг с другом позади мэра.

— Мой друг Роланд, — говорит Людовик, — очень хороший мастер по дереву. Он делал для нас такие миниатюрные гробики. Я выходил ночью и совал их в почтовые ящики тех, кто слишком много болтает. Внутри записка: «Держи язык за зубами, иначе…» Срабатывало просто прекрасно. Это было мое первое настоящее дело у маки. Красивые маленькие гробики, но не думаю, чтобы тот, кто такое получил, сохранил бы это у себя. — Он сверлит глазами спину мэра. — А знаете, однажды я отнес один такой его отцу…

В кафе Ивонн наливает всем анисовый ликер пастис, и атмосфера становится приятной и непринужденной. Людовик хлопает мэра по спине и поздравляет с хорошей речью.

***

На нашем огороде полно угрей. Просто бедствие библейских масштабов. В моем состоянии повышенной тревожности это воспринимается как предупреждение, что Фрейе становится хуже.

— Должно быть, они припыли через béal прошлой ночью, — говорит Тобиас.

— А я думала, что они под угрозой исчезновения.

— Ну, эти так точно.

Мы находим парочку еще живых и бросаем их обратно в реку. Мне жутко думать, как эти бедняги плыли по нашему béal, думая, что вырвутся на свободу, в открытое море, а вместо этого закончили здесь, попав в заточение в нашей грязи.

У Фрейи происходит два-три приступа за ночь. Я по-прежнему хожу к ней, но уже медленнее. Я не всегда беру ее на руки. Порой я просто стою и смотрю, как она синеет. Я смотрю на ее конвульсии и желаю ей, чтобы она восстановила свое дыхание. Я не хочу, чтобы она дожила до своего среднего возраста, когда мы станем уже стариками. Если рассуждать логически, это означает, что я желаю ей умереть раньше меня.

Но не сейчас, только не сейчас… Я невольно начинаю молиться.

Из-за того, что она целыми днями лежит, волосы у нее на затылке редкие. Иногда я переворачиваю ее на животик: предполагается, что ей это полезно. Она пытается координировать движения рук и ног в попытке ползать, но из этого ничего не выходит. Она забывает пользоваться одной рукой, беспомощно дрыгает ногами, с трудом старается поднять голову и в изнеможении роняет ее. От разочарования и злости она жалобно постанывает.

Не сейчас, только не сейчас…

У меня нет на нее времени. Или, точнее, я сама не выделяю времени на нее. Поспевает черешня. Между появлением плодов и тем моментом, когда они, бесполезные и сморщенные, опадут на землю, очень короткий промежуток. И я должна сохранить их.

Варенье из черешни — мое любимое: густое, как патока, темное, как вино, с плотными кусочками ягод, которые нужно разжевывать. Я варю его с лепестками розовой розы, растущей за моим окном, по рецепту Розы. Ее инструкции точны и обнадеживающе педантичны: Обязательно используйте только медную кастрюлю и деревянную ложку. Если нет сахара, можно использовать сироп из прокипяченного винограда. Добавлять лепестки розы ровно за четыре с половиной минуты до окончания варки ягод.

Когда бросаешь в кастрюлю лепестки, тебя окутывает облако волшебного аромата. Я представляю себе, как она делала то же самое, на той же самой кухне, только много лет назад. Постепенно запах розы ослабевает, смешиваясь с более низкой нотой черешни. Но, когда открываешь банку, он возвращается снова, как будто там было пойманное лето.

Черешни продолжают наступать: неудержимая атака, шквал, tour de force [57].

Керим с Густавом собирают их в нашем саду ящиками, тачками, кучами. Ягоды созревают волнами, в зависимости от сорта. Сначала ярко-красные, потом громадные, почти черные, а после них местная разновидность — желтые с алыми боками, похожие на миниатюрные яблочки.